Мольеровское великодушие кажется тем примечательнее, что между двумя сочинителями едва ли возникло взаимное душевное тяготение, сердечное родство. Что подтверждает и Гримаре: «У этих людей была такая разница в летах, трудах и характерах, что я полагаю, они не могли сблизиться». Очевидно, дело тут не в обоюдной симпатии. Без сомнения, глаз у Мольера был наметан, и он должен был угадать, какой силы дарование таится в зеленом новичке, поверить в его будущее. И наверно, считал его трагический талант полезным для репертуара труппы дополнением к собственному дару комедиографа.
Но возможно, Мольер чувствовал и иное: этот молодой человек мог стать ему союзником в той схватке во всех областях миропонимания – художественной, религиозной, житейской, – решающий миг которой для Мольера, казалось, приближался. Среди летних «визитов», на которые Мольер возил «Фиваиду», были выступления в королевском замке Фонтенбло под Парижем, перед кардиналом Киджи – тем самым папским легатом, что отправился из Рима во главе посольства доброй воли. Мольер рискнул показать ему «Тартюфа». Кардинал, племянник папы, его доверенное лицо, в отличие от французского духовенства не нашел в комедии ничего предосудительного. Надо думать, при его миссии перечить Людовику даже в малом было бы не слишком дипломатично.
Но и независимо от этих щекотливых, обстоятельств, в Ватикане на всякие светские развлечения смотрели спокойнее, чем во дворце архиепископа Парижского, осаждаемого суровыми моралистами от янсенизма, ханжествующими постниками из Общества Святых Даров и тревожно маячащей угрозой настоящего вольнодумства. Даже после Тридентского собора (1545–1563), сформулировавшего установки Контрреформации, то есть более жесткие требования католической церкви к самой себе, и в частности, к католическому искусству, образ жизни, вкусы, сам воздух папского Рима и сопредельных итальянских земель оставался напоен чувственной роскошью и полнотой мирских переживаний. Напрасно Тридентский собор запрещал изображение обнаженного человеческого тела, особенно в картинах на библейские сюжеты; напрасно призывал музыкантов использовать более строгие гармонии для литургических песнопений. Со стен и куполов храмов по-прежнему глядели пухлые ангелочки, неотличимые от купидонов; сведенные судорогой страданий тела и просветленные экстатической верой лики святых мучеников сияли земной красотой; с хоров лились сладостные мелодии. А на подмостках комедии цель арте и вовсе сыпали самыми откровенными, да и не без богохульства, шутками всякие Арлекины, Панталоне и Скапино. После этого благонравная обстановка буржуазного дома, пристойные речи, разоблачения, прикрытые всеми оговорками и не переходящие в открытое кощунство, – все, что происходит в «Тартюфе», должно было показаться итальянскому прелату самой невинностью. К тому же мы не знаем, насколько совершенно он владел французским и мог ли разобраться во всех оттенках и тонкостях мольеровской пьесы.