Но где же здесь место религии? В разгар борьбы за «Тартюфа» появилось анонимное «Письмо о комедии «Обманщик» (другое название пьесы). Это «Письмо» было составлено если не при участии Мольера, то с его ведома и одобрения. В нем между прочим говорилось: «Несомненно, что религия – это просто разум, достигший совершенства, во всяком случае, в том, что относится до морали, которую она очищает и возвышает, и что она только рассеивает мрак первородного греха… Одним словом, что религия – это всего лишь более совершенный разум». Авторы «Письма» не были неповторимо оригинальны в своих воззрениях, как и сам Мольер. Среди их современников немало имелось тех, кто полагал, будто религия это высшая степень природной человеческой способности, разума, и задачу она имеет вполне практическую: улучшение нравов. Для этого, конечно, не нужны вера в чудеса, почитание местных святых, жаркое, в ущерб Троице, поклонение Марии-заступнице – все то, что в следующем веке будет философами-просветителями во всеуслышанье объявлено предрассудками (а в ревностном своем избытке потихоньку пресекалось даже официальной Церковью вместе с такими постыдными суевериями, как страх перед оборотнями, ведьмами и колдунами). Религия тоже, как и политика, экономика, искусство, «рационализируется» и «утилитаризуется», из нее постепенно убирается сверхъестественное, противоречащее здравому смыслу и бесполезное в ежедневном обиходе человеческого общежития, – то есть собственно религиозное. Остается свод моральных заповедей и более или менее с ними увязанных социальных установлений, воплощающий высочайшую человеческую мудрость. Небесам же отводится роль гаранта этой мудрости.
Но если считать, что без такого божественного гаранта человеческая мораль не устоит, то лишившись своего сверхъестественного обоснования-закона и исполнительного механизма небесного правосудия, опираясь лишь на природу и здравый смысл, мораль будет бессильна внятно и убедительно ответить на вопрос: зачем, собственно, человеку принимать ее стеснительные заветы и ограничения, зачем ему обкрадывать себя в каких-то радостях и удовольствиях, когда жизнь и без того быстротечна, зачем, подавляя свои желания и потребности, в чем-то ущемлять себя ради соседа. Следующая за «Тартюфом» мольеровская пьеса, «Дон Жуан», описывает именно такой случай. Дон Жуан – безбожник, не верящий ни в само существование неба и ада, ни в бессмертие души и загробное воздаяние. Единственное, чему он готов повиноваться беспрекословно, – веления естества и свидетельства рассудка. Казалось бы, вот оно – искомое сочетание «природы» и «разума», идеал Клеанта. Но в «Дон Жуане» нам является воочию жутковатая изнанка такого соединения, если оно обходится без надличного, надмирного нравственного абсолюта. Человеческая природа сводится тогда к вороху сиюминутных вожделений отдельной человеческой особи, здравый смысл – к голым арифметическим очевидностям вроде «дважды два – четыре». Последствия подобного «естественного» своеволия – растление, обман, насилие, убийство, попранная честь, разбитые семейства, сокрушенные сердца.