Но престиж Бургундского отеля в трагедии был несравним с репутацией мольеровской труппы. В Пале-Рояле трагедии шли постоянно, порой даже с успехом, но никогда трагедийный спектакль на этой сцене не становился событием, не решал судьбы пьесы и автора. Публика принимала театры, как и актеров, только в каком-то одном, любимом ею, амплуа. И сама слава Пале-Рояля была хоть и громка, но наполовину скандальна. Конечно, король к Мольеру благоволил, а вместе с ним кое-кто из принцев крови и вельмож. Однако же расположение это оказалось не столь велико и надежно, чтобы решительно пресечь нападки врагов, позволить играть «Тартюфа», сохранить «Дон Жуана» на сцене. Эта поддержка только-только спасала Мольера и его театр от административных церковных кар; и чем дело кончится, зимой 1665 года оставалось еще очень неясно. Нет, Пале-Рояль – неподходящее место для человека, избравшего своим делом трагедию, исполненного самых честолюбивых мечтаний, но не вставшего еще крепко на ноги и не имеющего ни твердой опоры, ни запасного пути вне театра.
Соображения не слишком благородные, но в конце концов вполне естественные. Кто знает, если бы Расин попытался прямо объяснить все Мольеру, – тот, с его знанием жизни, с его трудным опытом собственной борьбы и невзгод, быть может, понял бы юного собрата и даже, пусть не без затаенной горечи, простил. Но у Расина достало смелости восстановить против себя Мольера, хотя для начинающего драматурга он если не самый полезный друг, то очень грозный неприятель. А мужества на открытое признание у него не хватило. Переговоры с Бургундским отелем шли тайно от Мольера и, очевидно, довольно долго – ведь такую пьесу, как «Александр», за два дня не поставишь, как ни короток был тогда срок репетиций сравнительно с нынешним. Значит, какое-то время, может быть, несколько месяцев, Расин вел двойную игру. Предательство осложнялось малодушным и лицемерным притворством – пороком, особенно Мольеру ненавистным. Отныне они враги.
Увы. Никаких возвышенных причин у расиновской перебежки в другой лагерь нет. Если, конечно, не считать саму безудержную жажду славы достаточным оправданием. Шумный успех и все, что ему сопутствует, – интерес света и толпы, новые связи, искреннее восхищение, корыстная лесть, тонкая критика, сплетни поклонников и завистников, деньги, наконец, – многие ли из людей искусства сумели устоять перед этими соблазнами? Смирение и скромность не частые добродетели у художников. Они сковывают (если не вообще исключают) волю к самоосуществлению, без которой невозможно творчество. Особенно – в молодости. Особенно – выбиваясь из бедности. Особенно – утверждая собственное призвание вопреки воле и суждению старших, наставников и опекунов. Тут уж не просто суетность, слабость человеческая, какую, скажем, проявил в том же году Ларошфуко, проницательно и едко обличавший ненасытное самолюбие как главную пружину наших поступков, тайную основу наших чувств, – и старательно вымарывавший в предназначенном для печати отзыве своей приятельницы, маркизы де Сабле, на его «Максимы» все то, что не звучало чистой похвалой.