Для Ларошфуко, герцога и пэра, отпрыска одной из стариннейших и знатнейших фамилий Франции, сочинительство было развлечением, занятием от вынужденного безделья и неприкаянности после разгрома Фронды, к тому же – занятием, отнюдь не делавшим чести человеку его круга, наоборот, скорее унижавшим его достоинство. Из этого может родиться не более чем авторское тщеславие – недостаток, толкающий на мелкие отступления от строгой безупречности в поведении и вызывающий у свидетеля снисходительную улыбку или умудренно-грустный вздох о несовершенстве человеческой природы. Но у Расина, сироты без роду и племени, сознающего свою даровитость и не желающего смиряться со своим положением, на карту писательства поставлена целая жизнь. Тут судьба, предназначение, страсть. Страсть, как любая другая, не слишком считающаяся с моральными запретами. Если Расин готов был ослушаться воспитателей, ссориться с семейством, рвать сердце обожавшей его тетке, то узы благодарности, привязывающие к Мольеру, подавно ему не препона. И как определить, что здесь от властного зова таланта, а что – от неуемного житейского честолюбия? Но предположим, у Расина не было иных побудительных причин предать своего благодетеля, кроме покорности роковым велениям собственного гения. Поставим тогда вечный вопрос о гении и злодействе несколько иначе, чем у Пушкина: не совместные ли вещи гений и злодейство, а – оправдывается ли злодейство гением?
Вопрос этот, конечно, риторический и решения в конце задачника не имеет. Мы его можем себе задать, подумать над ним, но отвечать не будем торопиться. Даже применительно к одному Расину. Ведь речь пока идет не о зрелом гении, а всего лишь о даровитом юнце, и не о кровавом злодействе, а о более или менее заурядном вероломстве. Обратимся лучше к самой пьесе, вызвавшей всю эту неприятную историю. Тем более что среди прочего Расин в ней рассуждает и о славе, о путях ее достичь и о цене, которой она оплачивается.
Сюжетом «Александру» служит излюбленный тогдашними поэтами эпизод из жизни македонского героя: завоевание Индии и прощение, которое владыка полумира даровал самому непримиримому и гордому из своих врагов – индийскому царю Пору. Пьесу, собственно, можно было бы назвать «Милосердие Александра» – по примеру многочисленных, созданных чуть раньше или чуть позднее поэм, трагедий, картин, опер на тему «милосердия Августа» или «милосердия Тита». Великодушная милость победителя к побежденным во времена бесконечных раздоров государей с подданными и друг с другом служила не просто благодарным поводом для риторических и декоративных упражнений, а предметом насущного интереса. Во Франции к тому же сравнение Людовика с Александром (чаще всего не в пользу последнего) становилось частью официального государственного мифа, ассоциация эта стала неизбежна. Расин ее и не скрывал, наоборот, подчеркнул, посвятив свою трагедию королю и не преминув заявить в посвящении, что Людовик доблестями и славой превосходит Александра, да и кого бы то ни было из бывших на земле до него властителей.