Не скрою, был я рад вновь обнажить клинок.
Гром доблестных побед меня сюда привлек.
Молва о том, что Пор прослыл непобедимым,
Оставить не могла меня невозмутимым.
Я мнил, лишь на меня взирает целый свет
В восторге от моих бесчисленных побед.
Но объявился он, с моею славой споря,
И первенство мое поколебалось вскоре.
При виде ужаса, что всюду сеял Пор,
Решилась Индия мне стойко дать отпор,
И к этой новости я глух не мог остаться:
Так часто недруг мне спешил без боя сдаться,
Что доблесть Индии удвоила мой пыл,
И путь себе мечом сюда я проложил.
Наконец, само милосердие Александра, увенчивающее пьесу, заключающее в себе главный ее смысл, тоже рождено не чем иным, как жаждой превосходства и, разумеется, славы. Несчастный Таксил погибает от руки Пора, сам же Пор разбит и попадает в плен к Александру, но держится с ним как равный с равным, как царь с царем, побежденный, но не сломленный. Вот тут-то Александр и милует его, отдает ему власть над Индией и Аксиану в жены. А своей возлюбленной и будущей супруге Клеофиле, все-таки оплакивающей брата посреди всеобщего ликования, объясняет причину и значение собственного великодушия:
Казнь обернулась бы победой для него,
Мне принеся позор, а Пору торжество.
Утешься тем, что я добился превосходства
Ценою доблести, ценою благородства.
У «славы», следовательно, нет жестко определенного морального содержания. В зависимости от обстоятельств, она может заключаться в том, чтобы продолжать войну – или предлагать мир; в том, чтобы таить любовь – или поджигать полмира в угоду своей страсти. Иначе говоря, слава не вознаграждает непременно какое-то душевное качество – доброту или неукротимую воинственность, способность к самообузданию или настойчивость добиваться вожделенного. Главное – явить «величие» и превзойти соперника; в чем – не столь уж важно. Конечно, предполагается, что борьба возвышенных натур – это борьба благородств. Но чем, собственно, гарантировано такое предположение? Так ли уж благородно «прокладывать себе путь мечом» потому только, что кто-то еще на свете посмел «прослыть непобедимым»? Или использовать свою власть над влюбленным для того, чтобы прибавить «чести» любимому?
Но было бы наивно думать, что молодой драматург задался целью разоблачать преступное тщеславие сильных мира сего. Это нам сейчас такие речи кажутся чудовищными. Тогдашняя же публика не только почитала их вполне естественными на сцене и с восхищением им аплодировала, но и в жизни готова была с более или менее искренним энтузиазмом приветствовать действии монарха, зачастую не имевшие иной причины, кроме зуда честолюбия, но требовавшие тяжелых, кровавых жертв от подданных. Сам Расин в посвящении того же «Александра» вроде бы и превозносит Людовика за его миротворческие свершения, а все же явственно вздыхает по бранным подвигам несравненного государя: «Я предвижу, что… Вы, Ваше Величество, увенчаете себя новыми лаврами. Быть может, став во главе армии, Вы позволите нам завершить сравнение между Вами и Александром и присоедините славу завоевателя к уже приобретенной Вами славе мудрейшего монарха в мире». Ждать ему пришлось недолго: вскоре Людовик и впрямь начал войну, вернее цепь войн, не прекращавшихся до самой его смерти, поначалу победоносных, затем неудачных, вконец разоривших страну, стоивших многих тысяч жизней и затеянных прежде всего для удовлетворения королевской мании величия.