Недовольство выразили лишь те поклонники Корнеля, которые готовы были хранить верность прежнему кумиру при любых обстоятельствах, оберегать его первенство в трагедии от всех посягательств и уж во всяком случае не могли переварить того блюда из Корнеля под сладким прециозным соусом, предложенное им в «Александре». Самые серьезные и продуманные упреки были высказаны также из-за границы – из Лондона, опальным изгнанником-вольнодумцем Шарлем де Сент-Эвремоном.
Еще не прочитав пьесы, а только прослышав о ней, он писал своей парижской приятельнице: «За исключением Корнеля, все остальные поэты наделяют своих героев прекрасным чувствами по собственной прихоти и не слишком отчетливо понимают, каковы были эти герои на самом деле. Я нахожу, что у одного лишь Корнеля герои хорошо выговаривают то, что внушает страсть, и наделены страстями согласно тем представлениям, что оставили нам о себе древние. Пусть кто-либо другой и сможет изобразить современников не хуже него, но никогда не сравняется с ним в описании древности. Корнель сначала обрисовывает для нас характер, свойственный народу. Александр у него говорит как грек; Пор, как индус. Выразив как подобает это различие в темпераментах, он переходит к особенному нраву каждого персонажа, а отсюда к тому, что этот персонаж должен чувствовать и говорить сообразно своему званию и обстоятельствам, в которых он находится. Я восхищаюсь тем, как человек, возможно, никогда сам не любивший, выражает столь нежные и страстные чувства; как он рассуждает о политике и о войне лучше, чем иной министр или полководец. Ничего этого он не находит в своей душе; следственно, он владеет секретом проникать в чужие души… Найдите-ка все это в вашем "Александре"… Я знаю, что подражание раболепно, и был бы очень рад увидеть в пьесе сильные чувства, изображенные так же хорошо, как у Корнеля, но по-другому. Но поскольку у Корнеля чувства изображаются очень верно, то боюсь, что те, которые не будут на них походить, окажутся чем-то ложным».
Отношение Сент-Эвремона к «Александру» было, следовательно, предопределено заранее, уже самим тем обстоятельством, что Расин – не Корнель. Но поскольку Корнель обладает истиной, а истина одна, то всякий другой автор обречен либо повторять Корнеля, либо отклоняться от истины. И действительно, прочитав, наконец, пьесу, Сент-Эвремон только укрепился в своем раздражении: «Все здесь посредственно, а там, где речь идет о героическом, посредственность, быть может, больший недостаток, чем нелепость; ведь поступки героев ближе к неблагоразумию, чем к заурядности. Я узнаю здесь Александра лишь по имени; его гений и достоинства никак мне не показаны. Он холоден в славе, вял в изъяснении своей любви; его заставили говорить, не научив чувствовать; а потому и внимаешь ему без волнения. Чувства представляемых персонажей должны быть живо одушевлены, чтобы те, кто смотрит представление, были тронуты… Пор здесь – совершенный француз. Вместо того чтобы нас перенести в Индию, автор приводит его во Францию, и в то время как история придает ему черты удивительные и чудесные, трагедия его этого лишает и представляет обыкновенным и заурядным…»