Ну что же, в этих откровенно пристрастных суждениях много и верного. Действительно, снабдив своих героев не одними лишь героическими чувствами, Расин сделал их пониже ростом, потише голосом, умеренней в жестикуляции. Иное дело, что взамен он их наделил не столько житейским правдоподобием и здравым смыслом, сколько не менее условными любезностью и галантностью. И конечно, на своих исторических прототипов персонажи «Александра» мало похожи, как ни заверял Расин в предисловиях к двум изданиям пьесы, что старался как можно точнее следовать источникам – Плутарху, Квинту Курцию.
Но удовлетворяют ли этому требованию корнелевские герои? Его испанцы, римляне, византийцы и парфяне больше отвечают не исторической истине, – о которой не так уж много имели понятия в те времена, – а представлениям людей его поколения, Сент-Эвремона в частности, о том, каковы должны были быть римляне и византийцы. Да и у французских романтиков, сражавшихся со своими предшественниками под знаменами «духа времени» и «местного колорита», средневековье или тот же семнадцатый век, сам ставший объектом изображения, точно так же дышат идеями и понятиями текущих 1830-х годов; а что самое удивительное, в конечном счете Испания в «Эрнани» или «Рюи Блазе» Гюго не многим отличается от Испании корнелевского «Сида». Сегодня же наивными кажутся не столько неточности в изображении какой-то эпохи и страны, сколько сами требования «исторической достоверности», предъявляемые произведению искусства, поместившему своих героев в прошлое. Мало кто из нас собирается изучать историю по Шиллеру, Гюго или даже Томасу Манну. Нам интересно, как понимали историю – а следовательно, себя и нас, – Шиллер, Гюго и Манн.
А что до холодности, незаразительности чувств в «Александре» – и это скорее правда. Расин искал нужные дозы возвышенности и томности, кровавых битв и нежных вздохов, невозвратных потерь и нежданно обретенного счастья, играл в те самые кубики, из которых, по его тогдашнему мнению, складывается мастерство. И он добился, чего хотел, – успеха у современников: письма Сент-Эвремона и пересуды тех, кто был с ним согласен, не сильно ему повредили у публики, да и сам лондонский изгнанник вскоре поспешил смягчить, а кое в чем и переменить свое суждение, – но это особая история. Расин еще годы спустя оставался для своих зрителей автором «Александра». Но вот уже три века, как пьесу мало кто читает кроме специалистов и особо ревностных почитателей. Потому, наверно, для успеха у потомков непременно нужно подмешать в свое сочинение еще и того вещества, что добывается только из собственной души. Да и способность «проникать в чужие души», так высоко ценимая Сент-Эвремоном, дается только опытом собственной прожитой жизни.