А для Расина в ту пору главное содержание жизни – желание славы, наверно, столь же сильное, как у героев его «Александра», только нагруженное куда более определенными и куда менее возвышенными задачами: утвердиться в обществе, пробиться как можно ближе к его верхушке. И сделать это на поприще едва ли не самом шатком и сомнительном, где к тому же на каждом шагу расставлены ловушки и препятствия, действительные и примерещившиеся от напряженной подозрительности, а может быть, и от тайной внутренней неуверенности. Одно из таких препятствий, скорее внутреннее, чем на деле затрудняющее исполнение расиновских надежд, – Пор-Рояль.
Пор-Рояль между тем переживал тяжелые дни. Ссора Людовика с папой ослабила положение иезуитов и всей ультрамонтанской партии; из-за сложных церковно-политических интриг Париж долгое время оставался без архиепископа; какое-то время всем было не до янсенистов. Но к весне 1664 года конфликт с Ватиканом был улажен, а Париж обрел наконец духовного пастыря – Ардуэна де Перефикса. Новый архиепископ был человек заурядный и в познаниях, и по характеру; карьерой своей он был обязан кардиналу Ришелье, в доме которого служил в молодости и который сделал его воспитателем малолетнего Людовика XIV. Он был скорее добродушен по природе, но грубоват и несдержан (одним из главных его пороков были то и дело срывавшиеся с языка ругательства; он подвергал себя бичеванию, чтобы избавиться от этого греха, но при каждом слишком сильном и болезненном ударе громко чертыхался), ограничен и исполнителен: качества, подходящие скорее солдату, чем князю церкви. Это он издал запрет не только ставить, но и читать «Тартюфа». А одним из первых его шагов стало возобновление погони за поголовным подписанием пресловутого Формуляра. В июне 1664 года он посетил парижский Пор-Рояль и провел там несколько дней, уговаривая поочередно каждую монахиню подписать Формуляр. Тщетно. Он дал им несколько недель на размышление, но заболел; болезнь архиепископа продлила этот срок до августа.
Все это время друзья и покровители, в особенности же покровительницы, Пор-Рояля находились в необычайном волнении, беспрестанно обменивались сведениями, советами, предположениями; в самом Пор-Рояле писали молитвы-воззвания к апостолам, Пресвятой Деве, святому Бернарду, духовному отцу ордена, – эту молитву послали в Клерво, положить на могилу Бернарда. Монахини готовились принять мученический венец. Наконец Перефикс снова явился в монастырь. Снова монахинь опросили поодиночке – и снова они отказались подписывать Формуляр, единодушно и наотрез. Тогда Перефикс обвинил их в грехе гордыни и неповиновения и объявил, что отныне не допускает их к причастию. «Они чисты как ангелы и горды как демоны», – бросил в сердцах архиепископ принцессе де Гемене, поджидавшей его вместе с другими сочувствующими у ворот. На этом дело не кончилось. Через несколько дней архиепископ вернулся в монастырь, на сей раз в сопровождении множества должностных лиц, церковных и светских, двадцати приставов и двухсот лучников, все в полном облачении и при всех регалиях; процессию замыкали несколько пустых карет. Такая торжественность понадобилась для того, чтобы увезти из Пор-Рояля в другие монастыри двенадцать монахинь-«зачинщиц»; среди них мать Агнесу Арно и ее племянниц, дочерей Робера д’Андийи. Сам господин д’Андийи тоже находился на месте происшествия, он почтительно проводил и усадил в кареты всех монахинь, а дочерям своим дал отцовское благословение. Эта сцена так растрогала собравшуюся у стен монастыря толпу, и без того возмущенную насилием, чинимым над добрыми сестрами, что, может быть, двести солдат, сопровождавшие архиепископа, оказались не такой уж смехотворной предосторожностью.