…Не менее замечательной была его чистота; он так почитал эту добродетель, что постоянно был настороже, дабы ничто ее не оскорбило ни в нем самом, ни в других; трудно поверить, насколько строг он был в этом предмете. Я даже побаивалась этого, ибо он находил нечто достойное осуждения в моих речах, которые я полагала совершенно невинными и в которых никогда бы не заметила погрешностей, если бы он мне на них не указал. Если я говорила, что видела красивую женщину, он сердился и объяснял мне, что нельзя произносить таких слов в присутствии слуг и молодых людей, – ведь я не знаю, какие мысли могу в них возбудить подобными речами. Он также не мог выносить ласк, которые расточали мне мои дети, и говорил, что их надо от этого отучать, что это приносит им один вред и что нежность можно выражать тысячей других способов».
А при себе Паскаль всегда носил истертый клочок бумаги с такими словами, написанными его рукой: «Грешно людям привязываться ко мне, даже если они делают это по доброй воле и с радостью. Я обманул бы тех, в ком зародил бы такое желание; ибо я не могу быть целью ни для кого из людей, и мне нечем им воздать.
Разве не близок я к смерти? Итак, предмет их привязанности умрет. Как был бы я виновен, внушая ложную истину… так я виновен, внушая любовь и привлекая людей к себе; ибо им следует употреблять жизнь и заботы на единение с Богом и поиски его».
При таком ощущении жизни и переживании веры театру действительно места нет, тем более корнелевскому театру, призванному вызывать восхищение доблестью и благородством героев, силой их страстей, величием их подвигов, блеском их славы и словно изглаживать из сознания зрителей мысль о том, что герои эти в конце концов всего лишь люди, грешные, слабые, бренные тварные создания, что добродетели их не без изъяна, деяния суетны и ничтожны, а слава изменчива и кратковечна, как сам род людской.
Неудивительно, что сочинения, бесповоротно осуждающие театр с точки зрения религиозной морали – а их было немало в те годы, – исходили именно из янсенистского лагеря. По существу они мало что добавляли к аргументам Николя. Но одно из них любопытно просто по личности и судьбе автора. Это Арман де Бурбон, принц де Конти, младший брат великого Конде и герцогини де Лонгвиль. Горбун и урод, Конти был существо злобное, развратное, слабое, циничное, жестокое. Он был втянут во Фронду сестрой, к которой питал, по слухам, предосудительные чувства. Но после поражения вступил в торги с Мазарини и в обмен на прощение, неприкосновенность состояния и губернаторский пост пообещал кардиналу не только лояльность, но и свою руку для одной из его племянниц. Для какой – это, заявил он, ему было совершенно безразлично: он вступал в брак с кардиналом. Досталась ему в жены девушка красивая, разумная – и добродетельная, что в многочисленной родне Мазарини было редкостью.