Так вот, вскоре после смерти Конти, в 1666 году, был издан его «Трактат о театре и зрелищах в соответствии с воззрениями Церкви, почерпнутыми из постановлений соборов и трудов святых Отцов». В нем было собрано и процитировано множество высказываний церковнослужителей об этом предмете; рассуждения же самого автора отталкивались не столько от богословских, сколько от моральных и психологических доводов. Он тоже обрушивался преимущественно на Корнеля, не желая принимать всерьез то оправдание, что на сцене обычно порок наказывается, а добродетель вознаграждается: «Поэт разбрызгивает свой яд по всему сочинению самым приятным, сладостным и согласным с природой и человеческим нравом образом, а потом думает, что обезвредил этот яд, вложив несколько моральных изречений в уста старого короля, которого играет обычно самый плохой актер».
Такие упреки от церковных моралистов означали для тогдашних писателей (театральных и не театральных – «романы» ведь тоже в этих инвективах не щадились) не только угрозу и давление извне. Коль скоро искусство стремилось определить и упрочить свое место в общественном устройстве, его работникам приходилось задумываться, а на что, собственно, может сгодиться обществу такой пришелец. Разумеется, этот вопрос не впервые возникал в умах людей искусства. Любое практическое ремесло имеет свое естественное оправдание. Ни пекарю, ни сапожнику, ни кузнецу не надо искать объяснений, кому и зачем нужен их труд. У них и сомнений-то таких возникнуть не может. Наука, самая отвлеченная, поискав, укажет в конце концов на житейское применение своих открытий, пусть опосредованное. Солдат, священник, учитель, лекарь, судья, даже чиновник тоже такими вопросами могут не задаваться. Но зачем согражданам люди, только и умеющие, что ставить на бумаге слова со схожими окончаниями через выбранное число слогов? Или те, кто, нелепо разрядившись и взгромоздясь на деревянный помост, пытаются нас уверить, что один из них – великий Цезарь, а другая – обольстительная царица Клеопатра? Можно, конечно, ответить попросту: ни к чему. К примеру, тот же Малерб так и делал еще недавно, заявляя: «Хороший поэт не более полезен для государства, чем игрок в кегли». Это вовсе не означает, что он готов был отказаться от своего занятия или что он был лишен гордыни. Напротив, он был уверен, что его поэтическим «игрушкам» суждено бессмертие. Но достоинство своих «безделок» он видел в том, сколь мастерски они сработаны, а не в том, какой великий прок от них окружающим. Потому и от общества он не ждал почета, не искал в нем твердого и достойного положения, а всю жизнь старался (не всегда успешно) обеспечить себе покровительство какой-нибудь сиятельной особы, чьи благодеяния в обмен на хвалебную оду позволили бы ему без помех заниматься своими изощренными играми.