Но во второй половине века театр давно уже не хочет быть ни грубым балаганом для толпы, ни утонченной забавой для кучки придворных. Пенсии, выплачиваемые Кольбером «драматическим поэтам», больше похожи на государственное жалованье, чем на щедроты меценатов. И если литераторы желают быть вхожи во дворцы не в качестве шутов, приживалов или, в лучшем случае, витающих в облаках чудаков, а как порядочнее люди, занятые достойным и полезным делом, то следует отвечать тем, кто утверждает, будто это дело не просто бесполезно, а губительно для общества. Надо держать отчет и перед публикой, и перед церковью, и, главное, перед собственной совестью.
Каждый делал это на свой лад. Корнель не то чтоб вовсе оставил без внимания враждебные выпады. В марте 1667 года – премьера его новой трагедии, «Аттила». Пьесу ставит, как ни странно, не Бургундский отель, а труппа Мольера. В одном старинном труде по истории французского театра говорится: «Корнель, уязвленный тем предпочтением, каковое актеры Бургундского отеля оказывали молодому Расину, который и публике нравился все больше и больше, отдал свою пьесу труппе Пале-Рояля». Значит, недавние враги объединились перед лицом общей опасности – юного выскочки Расина, вступившего в профессиональное соревнование с одним из них и совершившего профессиональное (и человеческое) предательство по отношению к другому. Отныне Корнель и Мольер забудут былые распри и будут готовы на прочное сотрудничество, а в 1670 году даже сочинят вместе пьесу – «Психею», пышное декоративное зрелище «с машинами».
В предисловии к «Аттиле» были такие строки: «Меня уговаривали воспользоваться случаем и ответить на те нападки, которым в последнее время подвергается театр. Но я удовольствуюсь тем, что выскажу только два возражения, чтобы заставить замолчать этих противников развлечения столь благонравного и полезного. Первое – что я предоставляю все, что я написал и что напишу в будущем, на суд властей, как церковных, так и светских, при каковых Господь положил мне жить; не знаю, готовы ли они сделать то же самое[44]. Во-вторых, театр имеет достаточное оправдание в переводе половины всех комедий Теренция, подаренном публике особами примерной и суровой набожности, которые ни за что бы этого не сделали, если бы не полагали, что можно без ущерба для нравственности выводить на сцену девушек, забеременевших от любовника, и перекупщиков рабынь, предназначенных для разврата[45]. В нашем театре нет подобных украшений. Душа его обычно и впрямь – любовь, но любовь в несчастье возбуждает одно лишь сострадание и способна скорее очищать в нас эту страсть, чем разжигать ее.