То, что делал Корнель-драматург, само по себе не грешно, напротив, способствует возвышению, а не падению нравов зрителей. Для его же собственной души если и есть здесь какой вред, то не в разжигании дурных страстей, а в гордыне, рождаемой рукоплесканиями. Но этот грех можно искупить трудами, требующими большего смирения. И Корнель легко чередует живое изображение честолюбия, ревности и мести в трагедиях со стихотворным переводом «Подражания Христу», обширного мистикой нравоучительного латинского сочинения, приписываемого немецкому монаху XV века Фоме Кемпийскому. Этот труд Корнель посвящает папе Александру VII и пишет в посвящении: мысли о смерти, рассыпанные по латинским стихам самого святейшего отца, «погрузили меня в глубокое размышление о том, что надо будет предстать пред Господом и дать ему отчет в употреблении того таланта, коим он меня наградил; я рассудил также – недостаточно для меня того, что я столь счастливо сумел очистить наш театр от скверны, которую привнесли в него ранние века, и от вольностей, которые позволяло ему недавнее время; я не должен довольствоваться тем, что вместо них утвердил на троне добродетели нравственные, политические и даже кое-какие христианские; мне следует пойти дальше в благодарности и употребить весь пыл моего дарования на новую пробу сил, каковая не имела бы иной цели, кроме служения моему великому повелителю и блага ближних. Это и побудило меня избрать перевод сего святого морального сочинения, которое простотой своего слога преграждает доступ всем прекраснейшим украшениям поэзии и, отнюдь не добавляя славы мне, словно приносит в жертву славе святейшего автора все, чего я мог достичь в этом роде сочинительства». (Справедливости ради надо заметить, что корнелевское смирение было вознаграждено и на земле: «Подражание» имело большой успех, читательский и – к чему автор был весьма чувствителен, но в чем не всегда бывал удачлив – материальный.)
А после такого святого труда Корнель снова возвращается к театру. Не то чтобы сомнения в совместимости этого занятия с заповедями христианства вовсе не закрадывались в его сердце. Как пишет его племянник, «он часто испытывал потребность в том, чтобы казуисты его успокоили и ободрили относительно его пьес для театра; и они всегда оказывали ему такую милость ради той чистоты, каковую он утвердил на сцене, тех благородных чувств, которое царят в его сочинениях, и той добродетели, коей он наделил и самую любовь». Коль скоро иезуиты не презирали почитаемых в свете достоинств, не отвергали природных побуждений как путей к духовному совершенству, не судили строго и слабости более постыдные, чем склонность к развлечениям, они готовы были признать возможность благотворного морального воздействия театра. Они и сами ведь его не чуждались, и стрелы янсенистов, разившие «театральных поэтов», поражали заодно и излюбленную мишень – Общество Иисуса, столь снисходительное к этим «отравителям душ». Любопытно, что за двадцать лет до корнелевского «Аттилы» иезуитский коллеж в Руане, где учился в свое время Корнель, поставил пьесу под названием «Роковой меч, или Аттила, Бич Божий». Может быть, воспоминания об этом подсказали Корнелю сюжет очередной трагедии. Во всяком случае, отцы иезуиты гордились своим учеником, как каждым заметным и влиятельным в своем деле человеком. При условии, разумеется, что тот будет свято хранить верность и послушание Церкви, папе и духовнику. А Корнель у себя в Руане был самым ревностным прихожанином, жертвовал немалые деньги на нужды храма, исправно посещал мессу и состоял членом благотворительного общества. Совесть его была спокойна, даже позволяла сознавать свою славу и наслаждаться ею; и если Корнель в течение жизни не раз отрывался от театра, порой на несколько лет, то причины этому были профессиональные и психологические – но не религиозные. Как христианин он был в мире с самим собой.