Если пъесы Корнеля были главным аргументом защитников театра, то от Мольера даже самые ревностные почитатели сценического искусства предпочитали открещиваться. Слишком очевидно было родство его комедий со старым французским фарсом, то есть с духом дерзкой непочтительности в поступках, грубоватой откровенности в словах и жестах – со всем тем, от чего стремились очистить французскую сцену реформы кардинала Ришелье. И слишком серьезны были мольеровские прегрешения в том, что касалось вольности мыслей и нравов. Так что попытки оправдывать Мольера могли только скомпрометировать тех, кто отстаивал моральную невинность и даже благодетельность театра. Да и сам Мольер вел с партией святош иную борьбу – в ней дело шло не о словесных победах в хитроумных спорах, не об авторском престиже и уколах самолюбия, а в прямом смысле о жизни и смерти. Мольер до поры в памфлетную перепалку не вступал и больше заботился о благоволении короля – единственном, что могло составить его подлинную опору и прикрытие. И Людовик в такой поддержке своему любимцу не отказывал. Напротив, в разгар глухой возни вокруг «Дон Жуана» он попросил своего брата, Месье, отдать ему мольеровскую труппу, которая стала называться «Актеры Короля» и получать из казны жалованье.
Что же касается публики, то на нее увещевания моралистов-антитеатралов сколько-нибудь существенного воздействия, похоже, вообще не оказывали. Конечно, «матери Церкви» вроде герцогини де Лонгвиль или принцессы Конти в театры не ходили. Но такие были наперечет и в явной оппозиции к королю, двору, всему светскому обществу. Большинство же зрителей попросту не обременяло себя раздумьями, ходить или не ходить им в театр, хотя о существовании самой проблемы скорее всего было наслышано – если не из сочинений Николя или Барбье д’Окура, то от своего строгого духовника или янсениствующего проповедника в соседней церкви. Но эти проклятия театру едва ли могли приниматься к сердцу ближе, чем все прочие моральные запреты и правила, против которых грешили же по слабости человеческой и самые добрые прихожане. Даже такой близкий Пор-Роялю человек, как маркиза де Севинье, поддерживавшая самые тесные связи с Робером д’Андийи и его семьей, внимательно и с восторгом читавшая моралистические труды Николя, бывая в Париже все-таки не пропускала ни одной премьеры, ни одного чтения новой пьесы в гостиных и ловила все околотеатральные суждения, пересуды и даже сплетни. Она могла спокойно написать (спустя несколько лет после занимающих нас сейчас событий): «Вчера мне захотелось принять небольшую дозу "Морали"