Но лишь изгнаньем: он, свое карая чадо,
Останется отцом. Тревожиться не надо.
Но если даже кровь прольется… Что ж, тогда
Обезопасим честь свою мы навсегда.
Чу!.. Кто сюда идет?.. Тесей!
Федра.
Он с Ипполитом…
Погибла я! с каким презреньем неприкрытым
Враг на меня глядит. Вверяюсь я тебе.
Я позаботиться не в силах о себе.
Однако стоит Эноне осуществить свой замысел, поставив Ипполита прямо перед гибелью, – и Федра обрушивает свой гнев на нее же (как Гермиона на Ореста), словно бы искренне забыв, что она сама если не подтолкнула, то по меньшей мере не препятствовала своей старой рабыне совершить этот шаг:
Зачем вмешалась ты? Как смела Ипполита
Чернить перед отцом бесстыдно, ядовито?
Быть может, он умрет! Быть может, божество,
Мольбам Тесея вняв, уж обрекло его?
Уйди, чудовище! Мне мерзко быть с тобою.
Но при всем том Федра решительно, глубоко отличается от своих сестер, и в этом отличии кроется разгадка не только всей трагедии, но, быть может, и самой судьбы ее автора. В метаниях Роксаны или Гермионы были сменяющие друг друга вспышки влечения и ненависти, гордости и скорби, слепоты и трезвости; но не было морального беспокойства, чувства греха, сознания своей вины не перед погубленным обожаемым существом, а перед нравственным законом, установленным и хранимым свыше. Федра же ощущает себя не только неверной женой, отвергнутой влюбленной, возбудительницей бури и беды, но прежде всего, более всего – великой грешницей:
Какой преступницей, каким исчадьем зла
Я стала для себя самой! Я прокляла
И страсть и жизнь свою. Я знала: лишь могила
Скрыть может мой позор; я умереть решила…
Нет, переполнилось вместилище грехов!
Я в любострастии повинна неуемном,
В кровосмешении, в обмане вероломном,
И льщу заранее я мстительность свою
Надеждою, что кровь безвинную пролью.
О!.. И земля еще меня не поглотила?
Между тем даже сама Федра в этом пароксизме угрызений совести понимает, что на самом деле она никакого злодейства не совершила, что виновна она одним лишь намереньем:
Я преступлением не запятнала руки…
Но сердце… сердце… в нем причина этой муки!..
Но что с того? Ее страсть – самая настоящая плотская, жаркая страсть, переживаемая и выражаемая в телесных, прямо физиологических ощущениях:
Я, глядя на него, краснела и бледнела,
То пламень, то озноб мое терзали тело,
Покинули меня и зрение, и слух,
В смятенье тягостном затрепетал мой дух.
Узнала тотчас я зловещий жар, разлитый
В моей крови, – огонь всевластной Афродиты…
Вот он!.. Вся кровь на миг остановилась в жилах —
И к сердцу хлынула…
Никогда еще у Расина любовное томление не изливалось в таких обжигающе-пряных, чувственных речах, заставляющих вспомнить знаменитые строки другой опаленной страстью гречанки – Сафо: