Но Расин себя – попрекал. Ведь поэзия – это всегда выброс наружу, самопроявление и самоутверждение личности, заявление во всеуслышанье о своих правах и своей правде. Это всегда преображение своей жизни в красоту и мольба о сострадании, каким бы суровым ни был суд над самим собой. Поэзией Федра была вовлечена в круговорот стихий (ведь любовь здесь – тоже стихия) и сил небесных, и поэзией ее душа на эти силы перекладывается – при том, что сама героиня автора-христианина, даже ощущая себя их жертвой, не видит иного пути, кроме как казнить себя же за преступление:
О, выслушай, Тесей! Мне дороги мгновенья.
Твой сын был чист душой. На мне лежит вина.
По воле высших сил была я зажжена
Кровосмесительной неодолимой страстью…
Могла б я оборвать клинком свои мученья,
Но снять с невинного должна я подозренья.
Чтоб имя доброе погибшему вернуть,
Я к смерти избрала не столь короткий путь.
И все ж кончается счет дням моим унылым:
Струится по моим воспламененным жилам
Медеей некогда нам привезенный яд.
Уж к сердцу подступил ему столь чуждый хлад,
Уж небо и супруг, что так поруган мною,
От глаз туманною закрыты пеленою, —
То смерть торопится во мрак увлечь меня,
Дабы не осквернял мой взор сиянья дня…
Разве нет очевидной опасности, что, внимая таким стихам, зритель будет острее ощущать силу и красоту этой страсти, чем ее преступность, что он увидит отражение своей судьбы скорее в несчастье Федры, чем в ее вине, – как бы ни были искренни намерения и усердны старания автора достичь обратного результата? В сущности, это и есть та мысль, на которой настаивал в свое время Николь, которую много позднее, уже в девяностые годы, развивал Боссюэ: «К чему стремится какой-нибудь Корнель в своем „Сиде“, как не к тому, чтобы мы любили Химену, обожали ее вместе с Родриго, трепетали вместе с ним?.. Весь замысел любого поэта, вся цель его трудов состоит в том, чтобы мы, как и его герой, увлекались прелестными особамн, поклонялись им как божествам; одним словом, приносили бы им в жертву все, кроме разве что одной лишь славы, страсть к которой даже еще опаснее, чем страсть к красоте… Вы скажете, что все это представляется на подмостках как слабость. Пусть так; но как слабость прекрасная, как слабость благородная, как слабость героев и героинь; как слабость, наконец, столь искусно переряженная в добродетель, что ею восхищаются, ей рукоплещут во всех театральных залах…» Мысль, которую короче и резче других выразил Паскаль: «Всякое затягивающее развлечение опасно для христианской жизни; но изо всех, изобретенных в миру, нет ни одного, которого следовало бы страшиться больше, чем театра».