«Я испытываю особенное почтение к тем, кто вознесен на высшую ступень либо могущества, либо познания. Последние, по моему разумению, могут с тем же основанием, что и первые, почитаться владетельными особами. У талантов есть такие же разряды, как и у сословий; и я полагаю, что власть государей над своими подданными есть не более чем сколок с власти великих умов над теми, кои стоят ниже их и над коими они осуществляют свое право убеждать, каковое для них есть то же самое, что для власти политической – право повелевать. И мне представляется даже, что это могущество более высокого порядка, ибо дух выше тела, и что оно справедливее, ибо обретается и сохраняется единственно благодаря личным достоинствам, тогда как могущество другого рода – в силу рождения или по воле случая».
А спустя восемь лет отвечал своему знаменитому коллеге Ферма на приглашение посетить его и побеседовать о научных проблемах: «Сказать вам откровенно, я почитаю математику высочайшим видом умственных упражнений; но в то же время она представляется мне занятием столь ничтожным, что я не вижу большой разницы между человеком, который всего лишь математик, и искусным ремесленником. Да, это прекраснейшая профессия на свете; но ведь это не более чем профессия; и я не раз говаривал, что она хороша для испытания, но не для приложения наших умственных сил; так что я и двух шагов не сделаю ради математики, и уверен, что вы разделяете мои воззрения. Да и к тому же я сейчас погружен в занятия столь далекие от этого предмета, что едва вспоминаю о самом его существовании». Паскаль действительно перед смертью забросил науки и занимался исключительно делами милосердия и задуманной им апологией христианства, фрагменты которой мы и знаем под названием «Мысли».
Душевный переворот, происшедший с Паскалем, нам известен по его собственным свидетельствам, отрывочным записям и письмам, по рассказам близких, как известны и житейские последствия этого переворота. С Расином же мы знаем только последствия, только результат: его уход из театра. После «Федры», за все те двадцать с лишним лет, что останется ему прожить, он больше ни одной пьесы для театра не напишет. Что же этому предшествовало, какая внутренняя работа, какое смятение чувств или какой холодный расчет – биографам остается только строить гипотезы, исходя из всяких косвенных аргументов.
Случилось ли с ним то же, что с Паскалем? Конечно, о тождественности двух драм говорить не приходится – слишком разным был склад этих двух личностей, слишком отличны друг от друга обстоятельства их жизни. Но сходство, даже родство представляется очевидным. Они оба не знали иной религии, кроме янсенистского католицизма. Паскаль пришел к нему зрелым мужем и немало сделал для его развития и защиты, а Расин был в нем воспитан с младенчества и затем только то и делал, что отталкивался от него и с ним сражался; но для обоих за пределами янсенистской веры, янсенистской морали была не другая мораль, не другой способ веровать, а безверие и порок. Расину под сорок; прожитые годы, усталость от постоянной изнурительной борьбы, горечь непонимания, зависти и злобы, привычные измены Шанмеле, – разве всего этого недостаточно, чтобы у человека пробудилось с младых ногтей в него заложенное представление о тщете мирских притязаний? Собственное поприще явилось в его глазах греховным и опасным – таким, каким и рисовали его мудрые наставники, чьи предостережения блудный сын потому и отвергал столь яростно, что вовсе забыть о них так и не сумел?