И именно потому, что он так безоглядно, всем существом своим откликался на зов искусства, кидался навстречу ему, сокрушая все мыслимые препоны, – именно поэтому он и мог при резком толчке или просто при неблагоприятном стечении обстоятельств особенно остро ощутить всю страшную силу, всю пагубность того ремесла, которому предавался с такой страстью. Луи Расин так и рассказывает: «Я приближаюсь наконец к тому счастливому мгновению, когда глубокие религиозные чувства, коими мой отец был исполнен в отрочестве, долгое время словно дремавшие в его сердце, внезапно пробудились. Он признал, что театральные авторы суть отравители общества; он понял, что был, возможно, самым опасным из таких отравителей. Он решился не только не писать больше ни трагедий, ни даже стихов; он положил также искупить то, что сочинил, суровым покаянием. Угрызения совести были у него так остры, что внушили ему желание постричься в монахи. Добрый священник его прихода, доктор богословия, которого он взял в духовники, счел такой порыв чрезмерным. Он убеждал своего духовного сына, что тот, с его характером, не сумеет долго сносить одиночество; что он поступит благоразумнее, если останется в миру и будет избегать его соблазнов, женившись на благочестивой особе; что общество добродетельной супруги заставит его разорвать все дурные знакомства, в которые любовь к театру его завлекла. Он укрепил в нем также надежду, что семейные заботы волей-неволей отвлекут его от той страсти, которой более всего следовало опасаться, – страсти к стихам».
Психологически все это выглядит вполне правдоподобно и, наверно, так оно и было. Но скорее всего – было и другое. Те все удлинявшиеся перерывы, что разделяют последние пьесы Расина, свидетельствуют не только об учащающихся приступах раскаяния. У человека, наделенного дарованием такой силы и изначально одержимого такой страстью к своему делу, они неизбежно свидетельствуют и о том, что что-то не ладится в самом этом деле. Может быть, попросту запас его творческих сил оказался невелик и быстро иссяк в яркой вспышке? Может быть, права была маркиза де Севинье, и вместе с молодостью и влюбленностью у Расина угасал и поэтический задор? Так ведь тоже бывает. Но, забежавши вперед, мы увидим, что, покинув театр, Расин вовсе не отложил перо, и перо это было по-прежнему ему послушно. Да и к тому же – он был слишком умелым, искусным работником; если бы он желал продолжать свои поэтические занятия, то измени ему вдохновение – выручило бы крепкое мастерство. Нет, такое объяснение мало что объясняет. Но коль скоро мы уж начали забегать вперед, заглянем и еще дальше. Расин вообще из тех людей, понимание которых приходит скорее из будущего, чем из прошлого. А на рубеже предыдущего и нынешнего веков случилось несколько подобных писательских «отречений» – или попыток отречения – от искусства; может быть, они – все вместе и каждое по-своему – помогут нам и расиновское отречение разгадать повернее.