Это единственное замечание, которое можно предъявить "Федре"; и автор, сам его себе делавший, оправдывался таким образом: "Что подумали бы наши вертопрахи об Ипполите, сторонящемся всех женщин? Каких бы только злых шуточек они ни отпускали!" Буало, в восторге от того, что так хорошо справился со своим делом, попросил у господина Арно разрешения привести к нему автора трагедии. Они пришли на следующий день; и хотя там по-прежнему собралось многолюдное общество, виновный, войдя смиренно, с волнением, написанным у него на лице, упал на колени; господин Арно сделал то же; они обнялись. Господии Арно обещал ему забыть прошлое и всегда оставаться ему другом; это обещание он свято исполнил».
Дружба, действительно, была заключена навечно. И более того, была достигнута цель еще важнее, чем личное примирение: неоспоримый религиозно-нравственный авторитет, сам Великий Арно, вынес оправдательный приговор трагедии, по крайней мере, трагедии именно такого рода, как «Федра». Вот теперь, казалось бы, ничто не мешало Расину с чистой совестью продолжать свое дело. Он ведь как будто достиг вожделенного компромисса между требования религиозной морали и природой поэзии. Но он не стал пользоваться плодами этой победы. Он замолчал, замолчал надолго, а к сочинительству в прежнем своем духе не вернулся вовсе.
И дело не в нем одном. Конечно, французский трагический театр не прекратил своего существования. Но «Федра» была последним значительным событием во французской, да и в европейской трагической поэзии. Уход Расина из театра, при всей его биографической объяснимости и подготовленности, есть лишь единичный случай в общем движении европейской жизни, исторической и духовной.
Арно мог принять изящную словесность, чья цель и суть в его глазах не противоречили нравственной пользе, наоборот, согласовались с нею. Но Расин, всей душой стремясь к тому же как христианин, как моральный индивид, всей душой ощущал как поэт, что лирическое искусство не единосущно морали и религии, что они могут жить рядом и даже дружно – но раздельно, не сливаясь, не подменяя друг друга. «Федра» была крайним, предельным опытом такого сожительства, и опыт этот оказался неповторим. Он не имел продолжения ни у Расина, ни у тех, кто пришел после него. Ирония – или закономерность? – судьбы состояла в том, что у Расина и его трагедии больше, чем у кого бы то ни было, нашлось подражателей, эпигонов, копиистов, последователей, учеников; но продолжателя и наследника – не было. И, по всей видимости, не могло быть. XVII век, золотой век новой европейской драматической поэзии, век Шекспира, Кальдерона и Корнеля, с Расином кончается. Наступает золотой век литературы совсем иного рода – сочинений политических, философствующих, нравоучительных и нравоописательных, разумных, бичующих и просвещающих. Расину тут места не сыскать. Его трагедия умерла с Федрой, задолго до физической гибели своего создателя.