Между тем жизнь продолжалась для Расина, и жизнь достаточно напряженная. Каковы бы ни были мотивы, по которым он принял должность королевского историографа – социальные амбиции, усталость от шаткого положения свободного литератора, покорность монаршей воле или все это вместе, – такими обязанностями пренебрегать было нельзя. Уж это место никак не было синекурой. Дорожное платье для Расина и Буало, запоздавшее к осенней кампании 1677 года, к зиме оказалось готово, поскольку двое друзей-сочинителей сопровождали Людовика при осаде Гента.
В марте 1678 года маркиза де Севинье, так и не примирившаяся с королевским выбором, писала Бюсси-Рабютену: «Что вы скажете о взятии Гента? Давно, кузен, в тех местах не видывали французских королей. Наш король поистине вызывает восхищение и заслуживал бы историков не таких, как двое поэтов; вы, как и я, понимаете, что имеется в виду, когда говорят «поэты»; ему в них вовсе нет надобности; чтобы вознести его превыше всех прочих, не нужно ни вымыслов, ни прикрас; нужен лишь прямой, ясный и чистый стиль, и я знаю, кто им владеет. У меня это не выходит из головы, и я к этому вернусь в разговоре с министром [Помпоном], как и подобает доброй француженке.
Итак, два поэта-историка, вконец оторопелые, следуют за Двором – пешком, верхом, в грязи по уши, ночуя поэтически при свете прекрасной возлюбленной Эндимиона[85]. Тем не менее, им ведь надо смотреть во все глаза, чтобы в точности заметить деяния государя, которые они намереваются описывать. Они надеются угодить королю, выражая свое изумление перед столь многочисленными легионами и слишком ощутимыми тяготами; мне кажется, они имеют вид совершенных мужичков-простачков. На днях они сказали королю, что больше не удивляются необыкновенной храбрости его солдат – у тех есть все основания желать смерти, кладущей конец столь ужасной жизни. Этим словам все смеются, и они продолжают угодничать».
Рассказ этот, конечно, никак нельзя назвать беспристрастным. Но несомненно, что двум мирным, неприспособленным к полевой жизни горожанам пришлось нелегко в походе. Буало, смолоду не отличавшийся крепким здоровьем, вскоре перестал участвовать в таких путешествиях. Расин же отправлялся в них еще не раз. Подобно своему однокашнику Тиймону, он имел твердые намерения держаться в своем труде самых по возможности достоверных сведений, не удовлетворяясь расхожими легендами и слухами из третьих уст. Оказавшись на театре военных действий, он расспрашивал полководцев и инженеров, осматривал фортификационные сооружения и поля битв, стараясь делать это со всей дотошностью и ответственностью. А вернувшись в свой кабинет, он перечитывал, обдумывал и конспектировал сочинения своих предшественников-историков – античных, французских, итальянских, делился в письмах своими сведениями и соображениями с Буало. Он старался выработать представление о самой сути, задачах и методах ремесла историка. Он выписывал для себя наставления древнего автора: «Панегирик и история бесконечно далеки друг от друга… И не меньшая разница – между историей и поэзией. Поэту будут нужны все боги, когда он захочет нарисовать Агамемнона. Ему понадобятся голова и глаза Юпитера, торс Нептуна и щит Марса. Но историк напишет Филиппа кривым, каким он и был на самом деле. Главная цель истории – польза. Удовольствие же есть следствие пользы, как красота обычно есть следствие здоровья».