Вот как сам Расин описывал хворавшему, лишившемуся голоса Буало тамошнюю атмосферу: «Хина начинает входить в моду, и скоро ее начнут подавать в конце еды как кофе или шоколад. На днях в Марли Монсеньер [то есть, дофин] после весьма плотного завтрака с госпожой принцессой де Конти [дочерью Людовика от Луизы де Лавальер] и другими дамами послал к королевскому аптекарю за двумя бутылками хины и первый выпил большой ее стакан; все прочие последовали его примеру, что не помешало им тремя часами спустя пообедать с изрядным аппетитом. Мне показалось даже, что это прибавило им веселости. В тот же день, за тем же обедом я рассказывал Королю о том, как вам приходится выбирать между двумя врачами, и об ученой консультации господина Бурдье. Король был так добр, что расспрашивал меня, что же вам сказали и остаются ли еще сомнения. "О, что до меня, – воскликнула со всей непринужденностью госпожа принцесса де Конти, сидевшая за столом подле Его Величества, – я предпочла бы скорее промолчать тридцать лет, чем подвергать свою жизнь такой опасности, чтобы обрести дар речи". Король, который только что разбранил Монсеньера за его излишества с хиной, спросил его, не желает ли он тоже попробовать бурбонские воды. Вы не можете вообразить, как приятен этот замок Марли; мне кажется, двор здесь совсем не такой, как в Версале; здесь мало людей, и Король сам называет тех, кто должен его сюда сопровождать. Поэтому все, кто здесь бывают, очень этим гордятся и оттого в прекрасном настроении. Сам Король здесь много свободнее и много приветливее. Я бы сказал, что в Версале он целиком отдается делам, тогда как в Марли он принадлежит самому себе и своим удовольствиям. Он не раз удостаивал меня чести беседовать со мной; после этого я ухожу, по своему обыкновению, в восторге от него и в отчаянье от самого себя, потому что никогда находчивость не покидает меня так безнадежно, как в те минуты, когда я особенно в ней нуждаюсь».
После прогулки король еще несколько часов посвящал работе, пока не наставало время вечернего отдыха и развлечений. В дни его молодости это были спектакли, балы, катанья на лодках, фейерверки, балеты; позднее кое-что из пышных зрелищ сохранилось, но приобрело совсем иной вид, а кое-что исчезло вовсе. Спектакли при дворе ставились все реже; от участия в балетах король давно отказался. Балы он давал, но с течением лет гостей на них собиралось все меньше, а веселье становилось все принужденнее. Сам Людовик и вовсе удовольствия от них не получал, что, конечно, чувствовалось присутствовавшими, как ни замечательно он умел владеть собой. Зато все чаще в королевских покоях шла азартная карточная игра. Ставки были непомерно велики; тут спускались целые состояния. Мадам, невестка короля, писала родным в Германию: «Здесь играют на огромные суммы, и игроки кажутся попросту полоумными. Один вопит, другой стучит кулаком по столу так сильно, что вся комната трясется, третий так богохульствует, что волосы встают дыбом; все они вне себя, и на них страшно смотреть». Король этому не препятствовал, напротив, даже поощрял. Ведь проигравшийся аристократ, с расстроенным от хозяйского недогляда имением, мог рассчитывать только на королевскую щедрость для уплаты долгов и поправки дел. Король и вправду бывал щедр в таких случаях; но облагодетельствованный оставался навеки к нему привязан неразрывной цепью зависимости и благодарности – и ни о чем подобном Фронде не мог и помыслить.