«Поскольку Корнель, хотя он и давно умер, еще имел сторонников в Академии, и среди прочих – Тома Корнеля и Бернара Фонтанеля, его племянника, такое предпочтение, высказанное столь легкомысленно и некстати, возмутило все сообщество, так что было предложено убрать это место из речи господина де Лабрюйера, когда она, как принято, будет напечатана. Расин, со своей стороны, узнав об этом, оскорбился и собрал свою партию в Академии, ратовавшую за то, чтобы речь была напечатана в том виде, в каком она была произнесена. Он даже попросил Жака-Бениня Боссюэ, епископа Мо, сказать Академии, что если этот пассаж уберут, он больше ногой не ступит в Академию и будет жаловаться королю». Академики быстро сообразили, чем может обернуться для них такая жалоба: отменой жетонов, то есть дополнительного источника доходов, пусть скромных; казна и так не раз грозилась это сделать. И речь Лабрюйера была напечатана без сокращений. Вся эта история дала повод для многочисленных стишков, осмеивающих и кусающих Расина, обвиняющих его в ханжестве и лицемерии.
Действительно, даже независимо от того, насколько полным и искренним было расиновское обращение, предполагающее, среди прочего, и пренебрежение мирской славой, – прибегать в литературной борьбе к помощи влиятельных заступников, приводить в качестве аргумента угрозу пожаловаться королю само по себе недостойно. С другой же стороны, почтеннейшие академики, интригующие против человека столь крупного и несомненного дарования, как Лабрюйер, готовые предпочесть ему самого ничтожного кандидата, вводящие цензуру на неугодные им высказывания и отступающие от своих решений при первом же окрике и мысли об ущербе для своего кармана, быть может, иных способов борьбы и не заслуживали.
Таковы были литературно-академические нравы, впрочем, и не претерпевшие особых изменений за истекшие века.
Но идеальные представления Расина и об отношениях между литераторами, и о самом предназначении литературы были совсем иные. Об этом он и говорил в своей академической речи, обращаясь к Тома Корнелю и чествуя память его великого брата. Воздав Корнелю все возможные хвалы как драматургу, как человеку, как академику, он сказал:
«Человек, поистине рожденный для славы своей страны; человек, коего следует сравнивать не с замечательными трагиками Рима, поскольку Рим и сам признавал, что в этом жанре не был особенно удачлив, но с Эсхилами, Софоклами, Еврипидами, которыми славные Афины гордятся не меньше, чем Фемистоклами, Периклами, Алкивиадами, жившими в одно время с ними.