Волнение Расина было самым искренним; сыну он признавался, что и он на церемонии «рыдал не переставая». Правда, это не мешало ему за два месяца до того рассматривать дело со вполне земной точки зрения: «Мы даем ей пять тысяч франков наличными и двести ливров пожизненной пенсии. Мы собирались дать наличными только четыре тысячи; но ваша тетушка так ловко интриговала, что это нам обойдется в пять тысяч – устройство и обстановка кельи, всякие мелочи, на которые пойдет не меньше тысячи франков, не считая расходов на поездку и саму церемонию». Что ж! Трезвый взгляд на вещи вовсе не исключает способности умиляться душою.
И весь последний год жизни Расина заполнен именно этими двумя заботами, переплетающимися и даже сливающимися, а не отменяющими друг друга в его сознании: заботой о благосостоянии семейства и заботой о спасении души. И сыну он старается внушить благочестие такого толка, которое полагает честный, ревностный труд, приумножение семейного достатка, упрочение положения в обществе не только совместимыми с истинной верой, но обязательными для богомольного мирянина в расцвете лет. Советы любить Бога, положиться на Бога, размышлять о Боге занимают немалую часть расиновских писем к сыну; но не многим реже мелькают там и такие увещевания: «Никогда не забывайте, что состояние у нас очень скромное и что вы должны больше рассчитывать на собственный труд, чем на наследство, которое будет поделено на много частей. Я желал бы преуспеть больше; теперь ваша очередь потрудиться: я приближаюсь к тому возрасту, когда главной моей заботой должно стать спасение души». До последних дней Расин относится со всей серьезностью к денежным делам, даже самым мелким: Жана-Батиста он хвалит за то, что тот не пишет друзьям, следовательно, не разоряется на почту (в те времена действительно дорогую услугу), зато журит за намерение купить парик, и проблема эта обсуждается не только в кругу семьи, но и с друзьями. В таком аккуратном обращении с деньгами Расин, как и подобает доброму буржуа, видит закон долга и чести: «Господин де Монтарси, которого я встретил на днях, сказал мне, что господин де Бомбард передал вам тридцать испанских пистолей. Вы напрасно ничего мне об этом не написали, потому что я ему дал только триста франков[109], но вы, наверное, полагаете, что это дурной тон – говорить о таких пустяках, равно как и сообщать нам, сколько у вас осталось денег по приезде. Мы-то, люди семейные, смотрим на дело проще и не думаем, что уменье считать деньги недостойно порядочного человека».