А сам Расин близился к тому пределу, когда земная суета и вправду отступает. С осени 1698 года его мучает странный нарыв в правом боку, который то открывается, и тогда из него сочится жидкость, то закрывается, образуя затвердение. Все это сопровождалось сильными болями и лихорадкой, от которых Расина лечили универсальными тогдашними средствами – рвотным, слабительным, кровопусканием и модным снадобьем, хиной. В октябре приступ был так тяжел, что заставил Расина надолго слечь в постель, и он ослабел настолько, что сам мог делать лишь коротенькие приписки в письмах к сыну, которые теперь писала его жена. Луи полагает, что болезнь была косвенным следствием той опалы, которой будто бы подвергся его отец у короля и госпожи де Ментенон. Из писем же Расина явствует, что он скорее видел в болезни удобное оправдание, позволяющее бывать при дворе пореже: «Врачи распрощались со мной, – писал он после октябрьского приступа, – посоветовав, однако, соблюдать очень строгую диету в течение какого-то времени и большую осторожность в еде до конца моих дней; исполнять это мне будет не слишком трудно. Я боюсь лишь придворных трапез; но я только рад заиметь предлог избегать больших застолий, от коих я с некоторых пор получаю не много удовольствия. Я решился оставаться в Париже[110] как можно чаще, не только ради моего здоровья, но и чтобы не вести того ужасного рассеянного образа жизни, которого нельзя избежать при дворе».
На многое он в том году смотрит совсем другим, отстраненным, почти потусторонним взглядом. Вот знакомый сообщает ему, что «Шанмеле при смерти; мне показалось, он очень этим огорчен; но самое огорчительное здесь то, что его, по-видимому, вовсе не заботит; я имею в виду упрямство, с которым эта несчастная не желает отрекаться от театра и, по слухам, заявила, что для нее большая честь умереть актрисой. Остается надеяться, что когда смерть подберется к ней поближе, она заговорит иначе, как и бывает обычно с большинством тех, кто ведет себя гордецом, пока здоров». Действительно, полтора месяца спустя Расин пишет сыну: «Кстати, я должен загладить свою вину перед памятью Шанмеле: она умерла с похвальными чувствами, отрекшись от театра, очень раскаиваясь в своем прошлом, но более всего скорбя, что умирает». А ведь речь идет о женщине, которую он любил, о жизни, с которой не один год так тесно переплеталась его жизнь. Но теперь он видит в ее кончине только назидательный пример и может толковать о ней даже с собственным сыном не смущаясь и не горюя, словно о человеке, известном лишь понаслышке.