После того, как вскрыли нарыв, Расину стало немного лучше, жар спал; но облегчение было недолгим. Был ли диагноз верным или, как предполагает кое-кто сейчас, это был рак печени, – справиться с такой болезнью было не под силу тогдашней медицине и, очевидно, даже этот разрез сделали слишком поздно. Расина мучили сильные боли, сухость во рту. Доктора подбадривали его, уверяли, что есть надежда. Но Жану-Батисту, по счастливому стечению обстоятельств оказавшемуся в Париже, Расин сказал: «Пусть они говорят, что пожелают; но вы, сын мой, – неужто и вы хотите меня обманывать, и вы с ними сговорились? На все воля Господа; но поверьте, что если бы Он дал мне выбор между жизнью и смертью, не знаю, что бы я выбрал: все счеты покончены…» Он попрощался с Буало, приподнявшись на постели, насколько хватило сил, обнял друга и сказал ему: «Для меня счастье, что я умираю первым».
Он умер в ночь на 21 апреля 1699 года. Вскрыли его завещание. Имущественные распоряжения он сделал еще в 1685 году, «не ведая, в какой час Богу будет угодно призвать меня». Он просил жену выплачивать пожизненную пенсию старой кормилице в Ла Ферте-Милоне, раздать разные суммы бедным в парижских приходах и родственникам в Ла Ферте, а все бумаги, касающиеся истории короля, передать Буало. Но за полгода до смерти Расин составил такую приписку к завещанию:
«Во имя Отца и Сына и Святого Духа
Я желаю, чтобы после моей смерти тело мое было отвезено в Пор-Рояль-в-Полях и чтобы его похоронили на тамошнем кладбище, в изножии могилы господина Амона. Я смиренно молю мать настоятельницу и монахинь, да соблаговолят они оказать мне эту честь, хотя и сознаю, что недостоин ее, как по соблазнам и прегрешениям моей прежней жизни, так и по тому, сколь дурно я воспользовался превосходным воспитанием, полученным в этой обители, и великими примерами благочестия и покаяния, кои были у меня там перед глазами и коим я лишь поклонялся, сам им не следуя. Но чем больше оскорбил я Господа, тем больше я нуждаюсь в молитвах сей святой общины, чтобы Его милосердие обратилось на меня. Я прошу также мать настоятельницу и монахинь принять от меня сумму в восемьсот ливров.
Дано в Париже, в моем кабинете, 10 октября 1698 года.
Подписано: Расин».
И Людовик, как ни гневался на Пор-Рояль, в тот же день дал разрешение на такое погребение. Что и было сделано; только места в ногах господина Амона, доброго лекаря, самого смиренного из отшельников Пор-Рояля, не оказалось; пришлось похоронить Расина в изголовье его могилы.
И в Пор-Рояле, и при дворе Расина искренне оплакивали; лишь один знатный острослов, узнав, что Расин велел похоронить себя в Пор-Рояле, сказал: «При жизни он бы этого не сделал». Буало явился к королю. Виллар, со слов Буало, пересказал такой разговор между ними: «Король был так добр, что сказал ему: "Мы с вами оба много потеряли, утратив бедного Расина. – Это был поистине достойный человек, – ответил господин Депрео. – Он это доказал больше чем когда-либо во время своей последней болезни и встретил смерть с подлинно христианским мужеством, хотя всегда был очень мнителен во всем, что касалось его здоровья, и любая царапина его пугала. – Да, – сказал Король, – я припоминаю, что во время одной военной кампании, где вы были вместе, храбрецом оказались вы, а не он"». И дальше Буало рассказывал уже о том, как милостив был король к нему самому, как он заявил, что не желает для своей истории иного слога, кроме слога Буало. Что поделаешь – человек слаб и совершенно отрешиться от себя и собственного самолюбия даже в минуту живейшего горя не может. Но горе Буало, конечно, было искренним. Он писал: «Я виделся с госпожой де Ментенон, а затем и с Королем, который осыпал меня любезностями. И вот я больше историограф, чем когда-либо. Его Величество говорил мне о Расине так, что все придворные пожелали бы тут же умереть, будь они уверены, что он станет таким же образом говорить о них после смерти. Но все это очень мало меня утешило в утрате замечательного друга, который не воскреснет оттого, что его оплакивает величайший король на свете…»