Любой честолюбец, к примеру (как и скупец, ревнивец, влюбленный), – существо бренное, горсть праха, равно как и все мы; он значителен лишь как носитель вечной страсти – честолюбия, и его история волнует нас постольку, поскольку позволяет вытащить на свет божий еще какую-то черточку, еще какую-то гримасу этой вечной страсти. А потому и тираду о честолюбии, произнесенную по поводу вот этого именно честолюбца, можно будет использовать и в другой пьесе – во всякой, где речь зайдет о честолюбии.
Противостояние личности и мира, отдельной судьбы и всеобщего хода вещей, в сущности, – главный сюжет любого искусства, какой бы взгляд на это противостояние ни выбирать, как бы ни представлять противостоящие начала – как необходимую частицу и гармоническую целокупность, как непокоряющуюся жертву и неумолимого палача, как светоносного созидателя и косный хаос, как неразумного разрушителя и благодатную красоту… Все дело в том на каком члене этого уравнения сосредоточивается внимание по преимуществу. В искусстве XVII века мироздание мыслится прежде всего как человеческий универсум, художник вглядывается в людскую душу, не задерживаясь на вещественных подробностях внешней действительности. И все же сам человек, пусть как средоточие, венец, высшая ценность, но тоже вписан в извечно предустановленный ход бытия, и трагедия каждого героя есть лишь эпизод вселенской драмы творения. Романтический персонаж примечателен тем, чем он отличается от прочих, он наделен качествами редчайшими, а то и никому в его окружении, ближайшем и дальнем, не присущими. А потому в обществе он изгой: его девиз – «куда угодно прочь из этого мира». Классический герой обладает в сгущенном виде, в превосходной степени качествами, общими всем людям. Его нельзя изъять из человеческого общежития, как бы дурно оно ни было устроено.
Романтический автор отождествляет себя со своим героем, романтическое искусство лирично даже в повествовательных, описательных, изобразительных жанрах. Художник-романтик и сам по идее своей плохо уживается с миром, даже если внешне его существование оказывается вполне благополучным (что, впрочем, случается нечасто). И тем хуже для мира! У художника в XVII веке положение в обществе действительно очень незавидное, очень шаткое и неопределенное. Но тем хуже для художника! Его задача – не выкрикнуть в лицо обществу, что оно не достойно его прекрасной, томящейся нездешней тоской души, а доказать, что он такой же порядочный человек, такой же полезный член общества, как и его соседи, и заслуживает прочного и почетного места в социальной иерархии. Он думает не о самовыражении, самовозвеличении или саморазоблачении, а о том, как доставить поучение и удовольствие публике, если не всей, то лучшей ее части. Видит он себя в своем герое ровно в той мере, в какой узнают в нем себя и читатели, зрители, слушатели – «потребители» его искусства. И чтобы добиться их одобрения, нужно, чтобы узнавание состоялось.