И Ева стала щелкать фотоаппаратом. Сняла сад, сняла мяч, сняла золотистые волосы, щечки, порозовевшие от бега и подпрыгивания.
Теперь она всегда будет со мной. И если мне не суждено целовать живую малышку, касаться ее нежных щечек и шелковистых волос, вдыхать ее душистый запах, я буду целовать фотографию, зная, что она живет в счастье и благополучии.
Ева снимала кадр за кадром, пока не кончилась пленка. Дети увлеченно играли. И вдруг мяч выкатился на пыльную грунтовую дорогу. Лизи погналась за ним, выскочив из открытой садовой калитки, и остановилась у самых ног Евы. Она подняла глаза на элегантную женщину, наблюдавшую за их игрой.
Ева повесила фотоаппарат на плечо и, нагнувшись, подняла мяч. Подавая его девочке, она думала: «Быстро хватай ее и беги». Малышка протянула ручки за мячом. В это время Ева краем глаза уловила какое-то движение. Дверь дома отворилась, и женский голос окликнул: «Лотти, hier bitte»[49].
Ева бросила на дочь последний мучительный взгляд и, заставив себя повернуться, пошла прочь. Убыстряя шаг, она кусала дрожащую губу, чтобы сдержать струившиеся по щекам слезы. Она знала, что больше никогда не увидит своего ребенка.
20 февраля 1952 г.
Окончательное возвращение
От вокзала Ева доехала на такси. В воздухе витали запахи костра и мокрых листьев. Она была дома – со своими чемоданами и грузом воспоминаний. За долгие годы здесь мало что изменилось. Мама постарела, стала печальнее; папа постарел, стал слабее. Но Кингсли-Манор все так же хмурился под драпировкой из глицинии и ползучих роз. И газоны в саду усеивали скромные белые головки распустившихся подснежников. И все так же тревожно кричали фазаны, когда она совершала прогулку по угодьям. Лес и рощи поначалу произвели на нее странное впечатление, но потом она поняла: это потому, что все дубы, буки и каштаны стояли голыми, а она привыкла к густой зелени лесов вокруг Вильдфлеккена, которые хранили множество тайн.
– Мы были бы очень рады, если бы ты осталась жить здесь, с нами, – сказала мама, когда она завела разговор о том, чтобы найти работу в Лондоне. – Нам бы очень этого хотелось. И потом, в городе у тебя больше нет квартиры: дом, где ты жила, разрушен.
Мама вышивала, натянув ткань на раму. На нос были водружены очки в тонкой металлической оправе, но, отвечая дочери, она смотрела на нее поверх стекол.
– Мама, я знаю, что та моя квартира тебе никогда не нравилась, но, если б ее не разбомбили, я с удовольствием вернулась бы туда. Понимаешь, я должна делать что-то конструктивное. У меня должна быть своя жизнь. Я просто не могу торчать здесь в праздности, бегая на кухню, чтобы передать твои распоряжения миссис Глазьер. И уж, конечно, не могу изо дня в день объедаться ее чудесными пудингами, иначе растолстею, так что сама себя с ума сведу, а заодно и вас всех.