Меня поражали не столько их немытые патлы и нестираная одежда, сколько их отношение к земле. Привычка как ни в чем не бывало укладываться на тротуар или на пол. Отсутствие всякого смущения. Полный разрыв с необходимостью находиться в вертикальном положении. Забвение бессознательно усвоенных внутренних запретов – не распускаться, не разваливаться, не стеснять, свобода от целого кодекса сдержанности, дистанции, жестких рамок. От неписаного закона межевых столбов, уважения к соседу, делянок с четко очерченными границами. Нет, это не про них. Они словно отпустили тормоза. Вырвались на волю. Их раскрепощенные тела мастерски освоили искусство занимать пространство, располагаться в нем, устраиваться. Глядя на них, разлегшихся на полу, я вспоминал то, что отлично знал когда-то: странствовать – это оно и есть. Вот эта расслабуха. Эта беспардонность.
Я помнил времена бродяжничества. Ту ночь в Отранто, проведенную под портиком церкви, ветреную декабрьскую ночь, когда я, коченея в своем легком спальнике, лежал на мраморных плитах поперек паперти. Среди ночи направленные прямо на меня автомобильные фары вдруг вырвали меня из полудремы, которая никак не переходила в настоящий сон – слишком холодный ветер, слишком жесткий, ледяной мрамор. Carabinieri! Полиция! Полная машина копов. Они меня разбудили и пытались выяснить, какого черта я тут валяюсь, почему не ночую в какой-нибудь гостинице. Я ответил отчасти правду – что у меня нет денег. Я не сказал другого – что мне хотелось попробовать. Посмотреть, каково это – зимой ночевать на улице. Испытать на себе. Через несколько минут, уже снова погрузившись в свое холодное забытье, я услышал шум возвращающейся машины, и меня снова озарили фары. На сей раз они подошли молча, стараясь ступать тихо, как будто свет фар в лицо можно не заметить, и укрыли меня картонками. Подоткнули со всех сторон, как одеяльце ребенка. Я страшно развеселился, поблагодарил их, повторяя grazie, grazie mille. И согревшись, уснул.
Способен ли я еще на такие ночевки? Или эта способность, однажды приобретенная, никогда не утрачивается? Но теперь я принадлежал к тем, кто больше не валяется на паперти. У кого нет на это времени. В детстве мы ползаем. Падаем. Узнаём, что такое земля, осваиваем ее руками и ногами. Тесно с ней знакомимся. Потом земля удаляется. Быть взрослым – значит разучиться падать. Это значит обитать в теле, которое утратило память о земле, не умеет больше с ней ладить, боится ее.
Случается ли еще автостопщику вот так спать, развалясь где попало? Он виделся мне иначе, гораздо достойнее. Чисто одетым. Гладко выбритым.