Второй пилот сказал:
– Кали, это «Американ», рейс девять-шесть-пять, прошу разрешения на посадку.
– Да, «Американ», девять-шесть-пять, это Кали.
– Хорошо, Кали. Будем у вас примерно через двадцать пять минут.
Я подумал, как когда-то давно: не будут. Их не будет там через двадцать пять минут. Они погибнут, и это изменит мою жизнь.
Майя не обернулась, когда я подходил к ней, но теперь подняла лицо, будто ждала меня, я увидел на нем следы слез и ощутил острое желание защитить ее от того, что должно было произойти в конце этой записи. Курс захода на посадку был вторым, назначенная им взлетно-посадочная полоса – ноль-первой, самолет шел с включенными огнями, потому что движение в этом районе было интенсивным, я сел на диван рядом с Майей, обнял ее, прижал к себе, и мы легли на диван, как пожилая пара, страдающая бессонницей, вот кем мы были – супругами со стажем, которые встречаются в ночи, как призраки, когда оба не могут заснуть.
– Я объявлю, – сказал один голос другому и сразу же: – Дамы и господа, говорит капитан. Мы приступили к снижению.
Я почувствовал, как Майя заплакала.
– Там мама, – прошептала она. Мне показалось, она больше ничего не скажет, но она добавила: – Она сейчас погибнет. Я останусь одна. И ничего не могу с этим сделать, Антонио. Почему она полетела этим рейсом? Почему не сразу в Боготу, почему ей так не повезло?
Я обнял ее, что я мог еще сделать, я никак не мог изменить случившееся или остановить течение времени на пленке магнитофона, которое истекало, заканчивалось.
– Я хочу пожелать всем счастливых праздников и нового тысяча девятьсот девяносто шестого года, здоровья и благополучия, – сказал капитан. – Спасибо, что летите с нами.
Когда прозвучала эта ложь – ведь для Элейн Фритц 1996 год никогда не наступит – Майя снова предалась изнуряющим воспоминаниям. Делала ли ты это для меня, Майя Фритц, или решила воспользоваться мной, потому что никто другой не мог помочь тебе вернуться в прошлое, никто больше не был способен вызвать эти воспоминания, послушно и преданно внимать им, как это делал я? Она рассказала о том декабрьском дне, когда вернулась домой после долгих часов работы на пасеке и собиралась принять душ. В ее ульях была вспышка акариаза[56], и она целую неделю пыталась свести к минимуму ущерб, готовя отвар из анемона и мать-и-мачехи; от ее рук сильно пахло отваром, и ей не терпелось вымыться.
– Зазвонил телефон, – рассказала она. – Я поначалу не хотела отвечать, но подумала: вдруг что-то важное? Я услышала мамин голос и успокоилась: ничего особенного. Мама звонила каждое Рождество. Мы перезванивались пять раз в году: на ее день рождения, на мой, в Рождество, на Новый год и в день рождения папы. День рождения человека, которого уже нет, отмечают живые, потому что сам он это сделать уже не может. В тот раз мы говорили долго, рассказывали друг другу всякую ерунду, и вдруг мама помолчала и сказала: «Нам нужно поговорить».