Я еле держался, чтобы не отстать. Я пытался окликнуть Аларкона, но лишь шевелил опухшим, потрескавшимся языком. Казалось, во рту кусок вяленого мяса и он шуршал по пересохшему нёбу, как истоптанная подошва Бениньо – по раскаленной, каменистой породе…
Да, солдаты учились воевать. Конечно, не так быстро, как мы от них ожидали. Но одиннадцать месяцев нашей войны кое в чем их натаскали. Вода точит камень. Если это не мертвая вода, а живая. Так любил повторять наш командир. А потом всегда добавлял странную фразу: «Ведь мы вышли из Ньянкауасу, чтобы найти источник в жизнь вечную…» Тогда мы не придавали этим словам большого значения. Ведь Ньянкауасу в переводе с языка гуарани означало – водный источник…
Но теперь наш исток был безвозвратно потерян. Он был загажен армейским пометом. Над Каламиной давно уже развевался флаг сеньора президента, в Медвежьем лагере хозяйничали рейнджеры. Гиены привели их к нашим заветным четырем пещерам. Так отряд остался без запасов продовольствия и боеприпасов. Так командир остался без лекарств, и астма навалилась на него всей своей слоновьей тушей.
Армейские части уже возглавил Сентено Анайя. Полковник Сентено… Его сердце гулко звенело в полой внутри медной груди, как подошвы армейских «коробок», чеканящих шаг по плацу. Душа его была пуста и выкована из меди, для того, чтобы извлекать звуки для команды «Огонь!», команды, ухающей, как трубы духового оркестра на параде. Он лихо взялся за дело, запустив свою визжащую от рвения дивизию в сельву. А ещё рейнджеры, а ещё пехотная дивизия из Камири во главе с доморощеным суперменом со зловещей фамилией Реке Теран…
Две тысячи экипированных в американское хаки, по цвету не отличимое от грязной трясины, вооруженных американскими винтовками со смазанными американским маслом американскими пулями… Словно туча жаждущих крови клещей-гаррапатос, они расползлись по «Красной зоне». Что ж, им легко было взять след тех, кого они так искали. Две тысячи против семнадцати…
* * *
Командир молча выслушал весть о прошедшем бое и о потерях. Это происходило глубокой ночью. Нам только удалось собраться вместе. Докладывал Аларкон, несмотря на рану и страшную усталость. Он после смерти Коко являлся старшим в нашей группе. Казалось, иссушенные звуки слов, с трудом выговариваемых Бениньо, еле-еле продираются наружу из его пересохшей глотки. Мертвенная бледность его обморочного лица проступала даже сквозь непроглядную тьму, в которую, как в стоячее озеро смерти, до самых верхушек крон погрузились джунгли. Бениньо говорил очень медленно. Но командир не перебивал его. И каждый из нас – стоявших, полусидевших, бессильно лежавших неподалёку – каждой клеточкой истончившейся, измученной оболочки, именовавшейся прежде человеческим организмом, ощущал напряженный гул молчания командира. С чем сравнить этот гул – с гулом вечности, или с грохотом горных пород где-то в самых недрах, у самых корней ушедших под небо Анд?..