Мы растерянно переглянулись:
– Ну?! Долго топтаться будем? А ну, быстро в дом!..
Коко ободряюще поторапливал нас сзади, и мы сгрудились в тесной передней, очень близко к встречавшей нас женщине. Она, впрочем, нисколько от этого не смутилась, терпеливо ожидая, когда мы войдем, чтобы закрыть дверь.
Из комнат доносился сильный гвалт: разговоры, шаги, шум каких-то перемещений. Что там, засада? И где же та самая, обещанная мадам Лаура, которая Гутьеррес и т. д., и т. п.?
Таня без малейших стеснений, чуть не пинками загнала нас внутрь. Представшее нашему взору окончательно лишило нас логики. Не квартира, а настоящее стойбище пастухов-гаучо. Только что табунов и костров не хватало. Люди – полулежа и сидя – где попало – на матрацах, кинутых прямо на пол, на кровати, на раскладушках, с дымящимися чашками и стаканами в руках. Когда мы вчетвером вошли, стало совсем тесно. Разговор умолк, словно ему негде было поместиться. Но лишь на миг. Мы уже узнали Рикардо, остальные окликнули Коко. Стали знакомиться.
Оказалось, что почти все здесь, кроме Ньято Мендеса, кубинцы. На кровати сидели Мартинес Тамайо и его брат Рене, на раскладушках – Густаво Мачин, мой тезка, и Октавио Ла Косепсьон – доктор Моро. На полу, развалившись, – улыбчивый Ньято и Бениньо – Дариэль Аларкон, неутомимый разведчик и рубщик-мачетеро. Как выяснилось, он воевал с Фернандо. А выяснилось это почти сразу, потому что прерванный разговор как раз и шел о Фернандо. Но тогда все называли командира Рамоном. Говорил как раз Бениньо, вернее рассказывал, как они в Сьерра-Маэстре казнили вместе с Рамоном предателя.
– Мы повели его по тропинке выше в гору. Я должен был это сделать, отомстить этой падали. Он донес, что я ушел к партизанам. И на многих еще донес… Солдаты пришли к моему дому и, не заходя внутрь, начали палить по стенам и окнам. Соседи рассказывали, что слышали крики моей жены. Лусия металась по комнатам. Ей бы спрятаться где-нибудь в уголке, или за шкафом. В комнате у нас стоял громоздкий шкаф – приданое Лусии. Помню, мы с тестем еле его затащили… Три пули угодили в нее, наверное, почти одновременно: одна в живот, вторая в лицо, и третья – в левую грудь, прямо в сердце… Я должен был это сделать, раздавить эту гадину… Он был омерзителен: от позора и грехов, наверное, тронулся в уме: всё время перечислял тех, кого он предал и сколько за каждого получил. И всё время просил: «Убейте меня!». И тогда Рамон сказал: «Надо исполнить желание этой гадины, а то он действует партизанам на нервы». И мы с командиром повели его по тропинке. И вдруг разом вокруг потемнело и разразилась такая гроза… Мне стало так жутко, что губы сами собой зашептали молитву. Казалось, молнии, в вихрях и громе, впиваются в землю в метре от нас. И молния высветила лицо Рамона. Судорога ужасного гнева исказил его, прошила лицевые мышцы, словно молния. Казалось, один его взор сейчас испепелит доносчика. Он закричал что-то перекошенным ртом и схватился за кабуру, но слов в грохоте и завывании ветра было не разобрать…