от воли, свободой в смысле искупления и
ни в каком ином смысле! Тут жёсткий эстетизм Флобера, его безграничные сомнения с nihil в итоге, с издевательским отчаянием «Hein, le progrès, quelle blague!»
[7] Тут проступает бюргерско-яростный лик Ибсена, сходный выражением с Шопенгауэровым. Ложь как условие жизни, носитель «нравственных требований» как комическая фигура, Яльмар Экдаль
[8] как человек, каков он есть, его нескладно-реалистичная жена как праведница, циник как резонёр: вот она, аскеза честности — шершавый девятнадцатый век. И сколько же от его брутального и честного пессимизма, от его особого этоса, строгого, мужского, «бесстрастного в желаниях», перешло в «реальную политику» и антиидеологию Бисмарка!
Я вижу, что эта разнообразно варьирующаяся тенденция, это главное настроение девятнадцатого века, его подлинная, не витийствующая, не сентиментальная, отторгающая культ изящных чувств покорность перед действительным, фактическим и есть то решающее, чем он меня одарил; что именно это обстоятельство ограничивает, сковывает моё естество в отношении некоторых новейших стремлений, не принимающих мой мир, поскольку в нём-де нет этоса. В романе двадцатипятилетнего автора[9], возникшем на рубеже веков, не было никакого «духа, поставленного на службу желательности», никакой социальной «воли», никакого пафоса, велеречивости, сентиментальности, он нёс скорее пессимистичность, фаталистичность и улыбку, в своей меланхоличной покорности и впрямь явившись штудией упадка[10]. Одной невзрачной цитаты будет довольно, чтобы обозначить — да простится мне это слово — духовно-историческое место книги. В конце рассказаны горькие, уродливые школьные истории. «Те из двадцати пяти молодых людей, — говорится там, — что отличались устойчивой конституцией и были достаточно сильны и ловки для жизни, какова она есть, и сейчас отнеслись к положению вещей просто, не почувствовав себя им оскорблёнными, сочтя всё это самоочевидным и обычным. Но нашлась и пара глаз, в мрачной задумчивости смотревших в одну точку»… Их обладатель — утонченный вырождением и всего лишь музыкально одарённый последыш бюргерского клана, маленький Иоганн. «Маленький Иоганн впился взглядом в широкую спину сидевшего перед ним однокашника, и его золотисто-карие, затенённые синевой глаза были полны отвращения, внутреннего протеста и страха». Так вот, строптивость, чувствительно-нравственный бунт против «жизни, какова она есть», против данности, действительности, «власти», эта строптивость как признак упадка, биологической недостаточности, сам дух (