, потому что в нём бушуют страсти времени…» Здесь не просто дана непревзойдённая характеристика всей сути духовной добродетели, но и указано её персональное
вознаграждение, dulce utile
[175] — да с какой гордой благодарностью! Можно ли составить более восторженное описание того трёхчастного уравнения классического демократизма: разум равняется добродетели равняется
счастью? По соображениям разума ты вооружаешься добродетельностью, присягаешь знамени прогресса, как стойкий рыцарь, способствуешь «естественному развитию событий», на корню отрицаешь сочувствие смерти, которое, может, кой-кому присуще с
детства, и так приобретаешь — даже если поначалу его не имел — талант к жизни, то есть умение шагать быстро и далеко…
* * *
Несомненно, речь идёт об искусстве выздоровления. Но проблема здоровья не так проста, соотношение здоровья и болезни не исчерпывается соотношением оптимизма и пессимизма, прогрессистской добродетели и сочувствия смерти. С личностной точки зрения пессимизм Шопенгауэра был, конечно, здоровее дионисийского оптимизма Ницше, поскольку Шопенгауэр, отрицая жизнь и играя на своей флейте, достиг возраста патриарха, а Ницшев привет жизни самым неисцелимым образом был скомпрометирован паралитической эйфорией. Так, повторим, могут обстоять дела в личностном плане, хотя о полезности оптимизма и пессимизма для философского здоровья это мало что говорит. Но при всей доброй воле не отступать от существа дела я не в силах вовсе обойти личностное. Не каждому от природы показан благословенный союз с эпохой и прогрессом, не каждому — если соблюдать правила правдоподобия — к лицу демократическое здоровье. Если у вас широкие плечи и крепкие зубы, если вас зовут Золя, Бьёрнстьерне Бьёрнсон или Рузвельт, может выйти гармония. Но если вы появились на свет немолодым, благородным, с естественным призванием к сомнению, иронии и печали, если демонстрируемый вами жизненный румянец горячечного или косметического происхождения, если он, по сути, эстетизм, в этом будет что-то этически отталкивающее, я не могу этого не видеть. Есть что-то такое, что я в душе всегда называл «предательством креста». И добродетель, и «демократия», и сладострастие политической удали порой означают лишь одно — предательство креста.
Здесь мне бы хотелось ввернуть и как-то увязать пять-шесть мыслей по поводу важнейшего — избитого и добродетельного — словечка демократии, лозунга «человечности».
Прежде всего, мне никогда не казалось возможным разномыслие по вопросу о том, что «человечность», человечная манера мыслить и рассуждать, разумеется, несовместимы ни с какой политикой. Мыслить и рассуждать человечно — значит мыслить и рассуждать аполитично; слова, произнеся которые, правда, тут же входишь в острейшее противоречие с демократией. Последняя во имя решительной любви к человеку упорствует в том, что всё человеческое нужно рассматривать с политической точки зрения, что, однако, не мешает ей в некоторых, вполне определённых случаях, когда это представляется полезным и небезвыгодным, политическое рассматривать с человеческой точки зрения. Тогда несовместимость политики и человечности становится несовместимостью мифа и Просвещения. Я вот что имею в виду.