Размышления аполитичного (Манн) - страница 268

Умно ли привносить в этот чисто фатальный процесс, протекающий воистину по ту сторону добра и зла, понятие пацифистской гуманистичности, дабы тем самым над ним надругаться, — или не умно? Однако факт в том, что это происходит, причём усилиями литератора цивилизации. Правда, я крепче, чем в смерти, убеждён в том, что, зайди речь о «подъёме» не Германии, а какого-либо другого народа, его гуманистический протест пылал бы менее ярко, если бы вообще разгорелся. Ибо глубина его враждебности к Германии неизмерима. Я видел людей, которые после битвы при Танненберге с глубокой скорбью неодобрительно покачивали головами, но исход сражения, в ходе которого погибло бы сто пятьдесят тысяч немцев, а не русских, снискал бы их моральные рукоплескания. Или у нас был недобор демократии? Если уж самим этим людям, хоть они и литераторы, хоть они и психологи, не ясно, нам, остальным, ясно как день, что их позицию в этой войне, за эту войну определяют взгляды не столько гуманистические, сколько враждебные Германии. Тем не менее мы не намерены вовсе отказать себе в удовольствии разъяснить соотношение между войной и гуманистичностью.

Гуманистическое не всегда и не везде тождественно гуманному — мы давно вышли на эту истину, и она нет-нет да напомнит нам о себе. Мыслима ли гуманистичность, философская ответственность за судьбы человечества, или — дабы придать понятию чуть больше конкретики — европейского человечества, обладающая достаточной антигуманистичностью, дабы одобрить войну — войну вообще, заявить, что войны неизбежны? Ницше, причём опять-таки не поздний, не резко-фарсовый, а просвещённый автор «Человеческого, слишком человеческого», приводит доказательство того, что это возможно. «Ожидать от человечества чего-то ещё (тем более чего-то серьёзного), если оно разучится воевать, — пишет он, — пустые мечтания и прекраснодушие». А в конце афоризма, начинающегося этими словами, с не меньшей определённостью и невозмутимостью говорится: «Со временем будет становиться всё яснее, что такому сильно окультуренному и потому неизбежно тусклому человечеству, как нынешнее европейское, нужны не просто войны, а войны огромные, страшные, то есть временный рецидив варварства, дабы при помощи средств культуры не лишиться культуры и самоё жизни».

Тут нам дан пример негуманистической гуманистичности, педагогической жёсткости и нечувствительности мыслителя, которые, охотно признаём, к лицу не всякому. Нет, мы не дерзаем разделить владычное мнение культур-философа, не почитаем своим долгом равнодушие к страданиям индивидуума, по крайней мере я, лично я — нет. Но, во-первых, можно быть в высшей степени открытым для индивидуального сострадания и при этом в полной мере отдавать справедливость более высокому суждению мыслителя, то есть не ходить по струнке у принципиально-убеждённого пацифизма. Но главное, поскольку уж речь зашла о принципиальных мнениях и суждениях: если и встречаются взгляды, что под стать лишь великим, то всё же не они это величие создают. Не суждение определяет место в иерархии, вот что мне важно, ни пацифистские, ни провоенные убеждения-заявления никоим образом не свидетельствуют ни о масштабе, ни о достоинстве их выразителей. Благородно не суждение. Высочайшее благородство и полнейшее ничтожество могут придерживаться одних и тех же взглядов, мы наблюдаем это ежедневно. Если крупный современный немецкий писатель восславит интернационалистско-демократический пацифизм, возможно, блеском своего таланта он сумеет облагородить эту доктрину, которую наряду с ним исповедуют не только почтенные мужи, но и самый неаппетитный народец литераторов; однако, видит Бог, не она придает писателю благородства. Точно так же противоположная позиция, противоположные убеждения не могут никого ни обесчестить, ни принизить, что нелишне подчеркнуть, поскольку, среди литераторов по крайней мере, господствует, судя по всему, точка зрения, согласно которой уважающий себя человек, человек, желающий хоть что-то собой представлять, обязан изойти в проклятиях «преступному безумию» этой войны и войны вообще, а не делающий этого сам исключает себя из духовного сообщества. Не иначе обстоит дело и с враждебностью к Германии, при нынешнем положении вещей (ведь именно Германия является, если можно так сказать, заглавной героиней этой войны) неразрывно связанной с пацифизмом. Да, иные немецкие великаны — Гёльдерлин, Ницше — могли испытывать враждебность к Германии, но отсюда никак не следует, что, подражая им сегодня в этом вопросе, можно прибавить хоть вершок к собственной значительности. А в том, что господа Рёземайер, Грумбах, Штильгебауэр, Фернау, Михельс (или кто там ещё из достопочтенных соотечественников, сидя в Швейцарии, трудится на литературном поприще против Германии) занимают особо высокую ступень в духовной иерархии, более высокую, нежели, к примеру, я, у кого их деятельность вызывает, признаться, сильнейшее отвращение, меня не убедит никто.