>Истинно, наша эпоха сравнима с редчайшими, ибо
>Соединила историю всю — как низкую, так и святую.
>Ныне, прожив три-четыре денька, накопил ты
>Годы: так плотно теснится история нашего мира.
>Стоит назад оглянуться, и чудится, дряхлость седая
>Вовсе меня одолела, но нет, не ушли ещё силы.
>Мы без сомненья имеем причины сравнить себя с теми,
>Кто в час судьбы в купине пламенеющей узрил
>Господа; в пламенной хмаре нам также Всевышний явился.
<Вариант перевода>:
>Подлинно, наше время тождественно тем стародавним,
>Памятным тем временам, в истории запечатленным.
>Ибо кто прожил вчера иль сегодня в такую годину,
>Прожил целую вечность; событья-то вихрем несутся.
>Если назад оглянусь я, мерещится, будто седая
>Старость меня одолела, а силы во мне еще бродят.
>О, мы смело себя уподобим людям, которым
>Некогда, в грозный час, в купине горящей явился Бог.
>Нам также предстал он в огне и облаке тёмном.[198]Великие времена! Есть ли в этом монологе хоть одна фраза, которая не льнёт к тому, что мы пережили, как платье к телу? Гёте не любил политику, не любил и историю. Но Эккерману старик говорил: «У меня есть огромное преимущество, я родился во время, когда подоспели величайшие мировые события, продолжавшиеся в течение всей моей долгой жизни, так что я был живым свидетелем Семилетней войны, потом отделения Америки от Англии, далее, Французской революции и, наконец, всей Наполеоновской эры вплоть до гибели её героя и последующих обстоятельств. Поэтому я пришёл к совсем другим выводам и к совсем другому пониманию, чем смогут прийти те, кто рождается сейчас и кому придётся усваивать эти великие события но книгам, которых они не понимают». Можно ли говорить об истории уважительнее, выказать большее желание назвать великим время серьёзнейших политических преобразований и бо́льшую благодарность за то, что тебе тоже позволено было их пережить? А я слышу журнальные стоны литератора: «О, глаза бы наши не видели этого «великого времени», если бы нам навсегда забыть о его кошмарах!» Похоже, Гёте так не думал. Историю своих дней он называл «вполне великой и значительной». «Битвы при Лейпциге и Ватерлоо, — говорил он, — так грандиозны, что Марафонская и другие, ей подобные, меркнут». Хотел бы я посмотреть на литератора, который скорее откусит себе язык, чем в подобной тональности выскажется о сражениях во Фландрии и при Танненберге!
Время, которое взвихрило жизнь и лихорадочно волочёт её в превосходную степень, время, которое десятикратно усилило всё, как высокое, так и скверное, которое производит перемены, что в ином случае длились бы многие десятилетия, время иссушающих лишений и потрясений, которое, как никогда прежде, понуждает к мысли, к вёдению и исповёданию, не позволяет вести вегетативное существование, заставляя осознанно занять своё место, каким бы оно ни казалось — почётным или нет, время, которое воздействует, как смерть, которое, несмотря на всю сумятицу, наводит порядок, определяет, проясняет, разъясняет нам, кем мы были и кем стали, время, которое посреди мучений придаёт нам крепости и умеренности, — и у нас нет права назвать такое время великим?