Я не слышал, о чём они говорили. Конечно же, о чём-то довольно обычном, не патетичном, относящемся к больничной койке, курсам для слепых и одноруких, а может, к обеду, пищеварению. Время от времени однорукий бросал взгляды на прохожих, слепой их видеть не мог и искусственно таращился прямо перед собой, но ведь он знал, каковы они в целом на вид, и потому терял не очень много. Погода, как уже было сказано, стояла прекрасная. Они шли и дышали приятно-терпким воздухом, пахнущим прелой листвой, а их освещало солнце.
Похоже, сейчас они не испытывали никакого беспокойства, а боль прошла давно. Наверняка они прошли через боль, вероятно, жестокую. Но это почти забылось, да к тому же разные нервные системы с неодинаковой силой ощущают боль, она возмущает людскую душу в разной степени. Неудача в бою, пуля в голову одному, кусок раскалённого железа, раскромсавший руку другому… настигли их с оглушительным свистом, когда они, может, ничего и не опасались, — раз, и случилось. А потом ты, наверное, какое-то время лежал беспомощный, под безжалостным небом, чувствуя себя оставленным Богом и людьми. Но затем узнал, что человек всё-таки остаётся человеком и до известной степени блюдёт свою человечность, хоть из-за страстей, власти, богатства, вопросов чести и творит бог знает что. Тебя нашли, омыли, перевязали и на носилках перенесли в койку. Выполнив или, точнее, выстрадав свой долг, ты получил теперь право положиться на плечи и руки собратьев, несших раненого героя, которым ты стал. Ты почувствовал на своих ранах заботливые человеческие руки. Пока ты спал, тебя прооперировали. Врачи, когда грубые, а когда и весёлые, лечили тебя, как их учили, а учили их, нужно сказать, прекрасно, оснастив всеми подручными средствами Нового времени. Если боль становилась невыносимой, ты ощущал слабый укус укола, и наступала глубокая радость и благодарность облегчения, райское блаженство безболия, о котором не испытавший невыносимых болей представления не имеет. И вот ты поправился, однорукий, слепой, но поправился, и тебе не нужно больше на войну. Ты гуляешь на солнышке и, возможно, лелеешь некое лестное представление о том, в какое содрогание приводишь своим видом, особенно вдвоём. Но сам уже не содрогаешься, а может, не содрогался и прежде.
Должен ещё сказать, что слепой внушил мне куда больший ужас. У однорукого одна рука всё-таки осталась, причём правая. В любой сфере — в сельском хозяйстве, промышленности, как мастеровой — он ещё мог постоять за себя, а потом, какого только совершенства на ниве искусственных конечностей не достигла прогрессирующая техника! Но слепота… С детства она казалась мне самой страшной участью. В жизни своей я видел немало слепых, которые рождались слепыми или слепли позже, безо всякой войны — слепых со стеклянными протезами и без оных, слепых в прикрывающих глазницы прямоугольных синих очках, слепых с закрытыми, как бы слипшимися веками или с открытыми — мёртвыми — глазами; я видел их и с трудом понимал, как эти люди несут свой крест, как они могут жить. Позднее, правда, мне доводилось слышать, что моё безграничное сострадание преувеличено, даже неуместно. Слепые, доводилось мне слышать, мягкие, как правило, невозмутимые, жизнерадостные люди; вот глухота — куда более ожесточающее увечье и корёжит характер, слепота же имеет скорее обратный эффект. Я свёл знакомство с одним очаровательным человеком, полностью слепым с детских лет. Легко и прелестно постукивая перед собой тросточкой, он один, без сопровождения, деловито ходит по улицам Берлина, по подземным переходам метро, Потсдамской площади. Лужи он обходит; как ему это удаётся, не знает никто. Область занятий этого всегда оживлённого, словоохотливого человека — социальное призрение, а также литература и торговые спекуляции. Кроме того, у него есть часы с репетиром, издающие благозвучный колокольный звон и всегда бывшие предметом моей зависти. Это знакомство несколько умерило мои представления об ужасе жизни в вечной ночи.