Однако наиболее сильное впечатление произвели на меня слова человека, ослепшего в зрелые годы, высказанные непосредственно мне соображения о его самоощущении. После короткого периода горя, говорил этот человек, настроение у него значительно улучшилось, не только по сравнению с первым временем слепоты, а по сравнению с прежним, с тем, что было до того. Темнота благотворна для нервов, он это чувствует. Он обрёл душевный мир, гармонию. Все к нему добры, приветливы, готовы помочь, все раскрываются лучшей своей стороной, его отношения с миром и людьми стали теплее, благожелательнее, счастливее. И, если по всей правде, ему пришлось бы сказать так: коли бы дело зависело от него и его поставили перед выбором, то сперва он дал бы уклончивый ответ, что, мол, беда его имеет немало светлых, если позволено так выразиться, сторон. Но если бы теребили дальше, требуя прямого ответа, ему пришлось бы признаться, что нет, ему не хочется, просто нет ни малейшего желания снова становиться зрячим.
Это, повторим, реально сказанные слова ослепшего человека. И сейчас, во время войны, я слыхал, что из всех пациентов в лазаретах наиболее жизнерадостны те, кто в результате ранения потерял зрение. Они дерутся, бросаются друг в друга своими стеклянными глазами. И не от какого-то адского отчаяния, а из обычного озорства. Понять это нельзя, но принять необходимо.
Легкомыслие человека даже в так называемом глубочайшем горе безгранично. Как и его приспособляемость, в том числе к обстоятельствам, которые, казалось бы, над этой приспособляемостью измываются — пока он жив. А ещё существует надежда, она, как говорит Ларошфуко, «toute trompeuse qu'elle soit, sert au moins à nous mener à la fin de la vie par un chemin agréable»[200].
Самое глубокое и по-настоящему страшное горе на земле — не живописное, не кроваво-наглядное; бывают такие страдания и муки, такие душевные унижения, когда у человека пропадает охота бросаться стеклянными глазами, раны, которые не обработает ни одна человеческая рука, о коих не печётся общественное милосердие, внутренние, не осенённые славой, железным крестом, геройством увечья, которые не выведут на прогулку по осеннему солнышку для того, чтобы привести мир в назидательное содрогание, и этот мир будет полон ими, даже если на нас снизойдёт благословение вечного демократического мира между народами. Мир был полон «недостойного человека» горя и до того, как случиться войне. Жизнь carusi[201] на сицилийских серных рудниках, жизнь детей Ист-энда, которые подыхают в отвратительной нищете или после учинённого над ними насилия становятся калеками — это было и до 1914 года. Бесстыжая несправедливость, виновники которой остаются безнаказанными, а пострадавшие ничем не вознаграждаются; телесные мучения вроде тех, что связаны с переломом костей таза или ожогами; болезни, разврат, страсти, горести, старость и неминуемая смерть — это было и прежде. Посмотрите на страдания телеологически, рассудите, что лишь скорби порождают культуру, что без страдания не было бы сострадания, что лишь несправедливость пробуждает чувство справедливости и без боли нравственность осталась бы нераскрытой, жизнь человека — вегетативной, какую едва ли можно назвать счастьем, поскольку боль — фон для радости. Или по-христиански утешьтесь надеждой на загробную жизнь, или станьте пессимистом, обвините жизнь, самоё жизнь, греховную, скаредную, да лучше б её вовсе не было, этой жизни, где человек человеку волк и возвыситься можно, лишь растоптав остальных. Раскритикуйте жизнь, забросайте, исхлещите её убийственным словом! Превратите искусство в факел, который милосердно высветит все страшные глубины, все бытийственные бездны бесчестья и скорби; превратите дух в огонь и запалите мир со всех концов, дабы он вспыхнул и в искупительном сострадании изошёл вместе со всем своим позором и муками! Но не впадайте же вы в политико-гуманистические оппозиционные сетования по поводу войны! Не делайте вид, будто это