, не что иное, как беллетристика и жертвенный дым, не достигающий неба.
* * *
По поводу «добродетели» я говорил, что ответ на вопрос о том, в какой позе люди более красивы — в эмансипированной или почтительной, — зависит от вкуса и настроения. Мне и в самом деле думается, что, когда речь заходит о гуманистичности, эстетическую точку зрения следует некоторым образом учитывать. Мне думается, далее, что, отдавая всю гуманную красоту и достоинство на откуп прометееву эмансипационному жесту, политический филантроп демонстрирует по меньшей мере односторонность и ограниченность. Стоит мне отвести взгляд от стола, как он услаждается видением влажной рощи, в полумраке которой мерцает светлая архитектура храма. На жертвенном камне горит огонь, дым теряется меж ветвей. К плоским ступеням алтаря подводят каменные плиты, утопающие в болотисто-цветистой земле; там, торжественно смиряя свою человечность перед святыней, склонили колени люди в священнических облачениях; другие величественно, торжественно шествуют из храма к месту служения. Того, кто увидит в этой картине, на которую я не нарадуюсь и с которой не расстаюсь всю свою жизнь, оскорбление человеческого достоинства, можно назвать ни черта не смыслящим в искусстве невеждой. Тем не менее политический филантроп просто обязан увидеть в ней нечто подобное, и, нужно признать, картина в самом деле даёт слишком уж разительный пример ненадёжности искусства в качестве средства прогресса, пример его предательской склонности к творящей красоту антиразумности. Но очевидно: гуманистичность эмансипаторского прогресса либо не настоящая, либо не полная, ибо как можно назвать негуманным полотно, являющее взгляду, затравленному низостью, наглостью, алчностью черни, мечту — прибежище и зрелище достойно-смиренного человеческого благочиния?
В том, что и сегодня в худо-бедно освобождённом мире попадаются места, усвояющие посетителям немало от такого благочиния, уголки, где самый бестактный болван не сможет не снять шляпное изделие, не приглушить голос, не придать физиономии спокойное, серьёзное, почти задумчивое, в любом случае почтительное выражение, и не только внешне, как того требует обычай и порядок, но в самом деле пока и внутренне; что и сегодня ещё есть священные места, мирные прибежища души, где человек, бежав от мерзкого клокотания улицы какого-нибудь большого города и внезапно погрузившись в звучную тишину, красочный полумрак, дыхание столетий, оказывается один на один с вечным, настоящим, короче, с человеческим, — в этом есть что-то фантастическое, неправдоподобное и великая, великолепная услада. Политический филантроп должен располагать значительной терпимостью, дабы удостоить средневековые храмы антикварно-эстетическим вниманием туриста. Его решительную любовь к человеку они должны приводить в отчаяние, должны казаться ей кошмаром, застенком суеверия, вертепом такого душевного рабства, имеющего телесное выражение, что и сегодня ещё — о горе, ужас и позор! — во втором десятилетии двадцатого века, здесь можно встретить