побеждена и остаётся повелительницей; это было духовной необходимостью и настолько позитивнее непобедимости Франции и Англии, что ставит эту непобедимость под сомнение…
Хотите верьте, хотите нет, но я способен на мысль, что ненависть и вражда между народами Европы — в конечном итоге лишь обман, ошибка, что изничтожающие друг друга противники — и не противники вовсе, а совместно, по воле Божьей, в братских муках трудятся над обновлением мира и души. Допустимо даже помечтать об умирённой, удобренной Европе, пусть добром и высшим согласием мы будем обязаны лишь усталости и той чуткости, утончённости, что порождается великими страданиями. Ибо утончённость, порождаемая страданиями, выше и человечнее той, к которой ведут счастье и благоденствие, я в это верю, как порой верю и в будущую Европу, что, прильнув к религиозной человечности и терпеливой духовности, будет вспоминать о нынешних ожесточённых мировоззренческих сварах с насмешкой и стыдом; да уйдут же из этой Европы доктринёрство, самонадеянность, вера в слова и антитезы, да будет она свободной, радостной и кроткой, а «аристократию» и «демократию» удостоит лишь пожатия плеч. Замечание Гёте о том, что идея целого вертится только вокруг аристократии и демократии, а они-то всеобщего человеческого интереса как раз не представляют, породила драматичная эпоха… Так говорил антиполитичный художник, но не будет ли и послевоенная Европа антиполитичной и художественной? Не станут ли ей путеводными звёздами человечность и просвещённость — назло тем, кто крикливо требует всемогущества политики и «политической атмосферы»? Правда, один аристократизм пусть останется у неё в почёте — её собственный. Да научится она уважать себя в вопросах культуры и вкуса, как не умела раньше, да откажется от бешеного эстетизма и экзотизма, самопредательской склонности к варварству, которой безудержно потакала, да осмеёт безумие моды, шутовской инфантилизм в искусстве и усвоит жест благородной брезгливости к людоедской пластике и южноамериканским танцам портовых кабаков. Не будет ли она, кстати, сперва бедна, наша Европа? Лишения, что она уготовила самой себе, не научат ли её высоко ценить простое и естественное, с большей благодарностью вкушать трапезу из яиц, ветчины и молока, чем предаваться былому обжорству до античной рвоты? Вообразим её себе исполненной отвращения к своей прежней негритянской жажде удовольствий и трескучему цивилизованному бахвальству, простой и изысканной нравами, самозабвенно преданной искусству, которое было бы чистым отражением её состояния — нежного, доброго, духовного, без побрякушек, исполненного высочайшего гуманного благородства, — состояния, которому интенсивность человечности придала бы форму, меру и силу…