* * *
Критикуя грандиозное произведение Толстого и упрекая его творца в «отсутствии истинного знания», Тургенев не мерялся силами с великим соотечественником, а говорил, как ученик ещё более великого мужа, более великого, чем создатель «Войны и мира», как ученик Гёте и представитель Гётева мира знания [и просвещённости], которым он дышал и в который верил. Ведь Тургенев, этот друг французских писателей, а как артист — франкофильствующий славянин, по духовному воспитанию был немцем. «Знание» [, просвещённость] — специфически немецкое понятие, оно от Гёте и от Гёте унаследовало свой пластически-художественный характер, вкус к свободе, культуру и благоговение перед жизнью, с каким Тургенев и произносит это слово; благодаря Гёте это понятие возвысилось в Германии до воспитующего принципа, как ни у какого другого народа.
Однако же просвещённость как чутьё на пластическое, разумеется, нечто иное, чем скепсис, который есть лишь разновидность интеллектуализма, причём самая блёклая. Но, несомненно, идея просвещённости включает в себя и порождает довольно пренебрежительное, неприязненное отношение ко всем плоским суждениям и рассуждениям, недовольство и неудобство от любой односторонности, с неким мучительным чувством воспринимаемой как что-то несвободное, неприятное, недостаточное, несовместимое с жизнью. Дабы устранить это затруднение, существует только одно средство: какое-то время свободно желать и осознанно, даже упорно культивировать односторонность рассуждений и суждений, вплоть до аподиктической тональности и фанатичного жеста, но так, чтобы отупение всё-таки не доходило до полного серьёза, так, чтобы всё-таки не исчезал вкус крупицы соли на языке, чтобы всё останавливалось в двух шагах от артистической игры. Именно такой выбор, такой добровольный отказ от пластической свободы подразумевал Гёте, говоря: «Пока человек говорит, он на время должен стать односторонним» (правда, остаётся в высшей степени неясным, чему отдаётся предпочтение — односторонности или говорению). В любом случае тут речь идёт о такого рода говорении, для которого противоречие излишне, бестактно и пагубно, которое его не допускает, как ясно сказано в знаменитых строках:
>Противоречьем вам меня не сбить:
>Уже ошиблись мы, лишь стоит рот открыть.
Я полагаю, эти слова Гёте, слова великого пластика и почитателя природы, глубоко проникли и укоренились в сознании его народа, народа, который и без того был склонен к музыкально-контрапунктическому постижению мира и под влиянием Гёте был «просвещён», то есть воспитан в духе пластического способа видения, а значит, и в духе скептического отношения к чистому суждению. Я полагаю, народ, воспитанный Гёте, много больше ценит искусство (которое, согласно пословице, «везде в почёте»), чем говорение и суждение; я даже полагаю, что всякое говорение и суждение испытывает здесь давление пренебрежения и неблагодарности, и впрямь обрекающих того, кто вздумает за них приняться, на заклание. Я полагаю поэтому, что любая политическая болтовня донельзя претит нашему народу, и именно поэтому полагаю, что цивилизационная затея создать в нашем народе демократическую, иными словами, литературно-политическую атмосферу потерпит неминуемый крах. Поскольку какие могут быть сомнения: просвещение, «покойное» просвещение, противопоставляемое Гёте духу французов, то есть политике, исполнено