настроя, а глубоко аполитичное, антирадикальное и антиреволюционное немецкое естество связано с прочным у немцев господством идеи просвещённости.
Но нельзя упустить ещё одно. Я как-то решил, что непосредственная область искусства и художника — сложное, противоречивое, возможно, имея при этом в виду примечательно строгое, неласковое требование Гёте: «Коли уж мне приходится выслушивать суждения других людей (лишь выслушивать, не то что там принимать! — Т. М.), они должны быть сформулированы позитивно; сложного мне хватает самому»[221]. Мне почему-то кажется, что такое нетерпеливое, почти вымученное требование наряду с отразившимся в этих словах признанием — очень немецкие, что они бросают свет на взаимоотношения между просвещённостью и сложностью. Может, немцы потому по-настоящему сложный народ, что просвещённый? Допустимо и перевернуть вопрос. И в этой войне, чувствуя, что вся твоя жизнь, честь неразрывно связаны с жизнью и честью Германии, можно душой и телом быть за Германию, страстно желать немецкой победы и всё-таки в сокровенную минуту склоняться к тому, что предназначение просвещённого, сложного, вооружённого знанием народа не в господстве, а в том, чтобы служить европейским ферментом.
* * *
Мы без устали говорили о вере, о вере в веру, о вере как таковой, которую, с тех пор как мораль «снова стала возможна», политик духа, антиэстет, только-только освоивший искусство виртуозной игры на моральной трубе, провозглашает, считает сущностно необходимой, поскольку она-де предпосылка всяческого величия и творческой силы. А вместе с моралью снова стало возможно «принципиальное извращение сути большого человека, большого творца, большого времени», которое Ницшев этос правды ставил в упрёк морали. «Все требуют от великих веры, — говорит Ницше, — но от величия неотделимы твёрдость, скептицизм, «аморальность», право отказаться от веры (Цезарь, Фридрих Вел., Наполеон, но и Гомер, Аристофан, Лионардо[222], Гёте)». Выстраивая ещё одну цепочку имен, Ницше и тут поминает Гёте: «Гендель, Лейбниц, Гёте, Бисмарк — характерны для немецкой разновидности сильного человека. Жить противоположностями, не мучиться сомнениями, обладать той гибкой силой, которая не впускает в себя убеждения и доктрины, использует их друг против друга, себе оставляя свободу. (…) Большой человек непременно скептик (однако не всегда кажется таковым). (…) Силе его воли присуща свобода самых разнообразных убеждений. (…) Потребность в вере, в чём-то безусловном, в «да» и «нет» — доказательство слабости; всякая слабость — слабость воли. Человек веры, человек верующий — непременно мелок. Отсюда следует, что «свобода духа», то есть неверие как инстинкт, — предпосылка величия».