В конце этой главы я хотел бы поместить два немецких высказывания о религиозности и свободе. «Эта жизнь, — утверждает Лютер, — означает не быть праведным, а становиться праведным, не быть здоровым, а становиться здоровым, не быть, а становиться». А Лессинг говорит: «Силы человека преумножаются не в обладании правдой, а в её поисках, лишь в этом и состоит его неуклонное совершенствование».
Странно! Перебираю книги небольшого, нажитого со временем книжного собрания, перелистываю страницы, натыкаюсь на строки, по доброй привычке подчёркнутые при чтении карандашом, и оказывается, что это не «красота» вовсе, а исключительно моралистические строки, нравственно-душевные вопросы. Вписано число, обозначающее год, когда та или иная книга впервые стала моей; иным пометкам уже немало лет. Я был молод и читал; я наслаждался, восхищался, любил и учился. Однако эстетическое, как я его ни любил, как ни старался ему обучиться, похоже, входило в меня само, карандаш мой приходил в движение отнюдь не там, где его откровения отличались особым изяществом. Я искал нравственного, морального, ему уделял внимание, ему придавал значение, пленяясь искусством, выдержанным в моралистическом ключе, скованным моралью; его воспринимал своим, мне удобным, исконно родным.
Вышел мой роман-хроника об упадке одного семейства, прошёл год, прежде чем он был замечен, и я пожал немало похвал и немалую славу. Однако из всех публичных обсуждений более всего меня порадовало одно, не потому что похвалило, а потому что дало определение, увязав книгу с итальянским, недавно переведённым романом Д'Аннунцио и противопоставив пессимистичный морализм моего повествования пышному эстетизму латинянина. Эту вырезку я носил в нагрудном кармане и любил показывать. Это было то, что надо. Таким я был и быть желал. Таким я хотел, чтобы меня видели; и в этой воле наличествовала оппозиция, оппозиция тому мировоззрению и художественному опыту, что казались мне чужими, враждебными, бессовестными или, если воспользоваться более декоративным словом, порочными. «Вы устраивали блудливые праздники в честь сверкающей поверхности мира и называли это искусством»… То было одно из высказываний подобной оппозиционности, результат стилистической подгонки и возгонки к монашествующему неистовству, но оно несло личный смысл…
Странно! Выходит, моя оппозиция сменила ориентацию. Выходит, на этих страницах я оппонирую как раз морали и открыто отстаиваю искусство — «порочно» отстаиваю (это страшное слово бросают не мне — пожалуй, было бы дерзко относить его ко мне, — но всё-таки той позиции-оппозиции, на которой я стою и за которую поднимаю голос). Нет, серьёзно, сменились роли? В лучшем случае именования! И не по моей воле, а по чистой прихоти противника, антагониста. Посыл данной главы в том, что в действительности всё осталось, как было; что, по существу, мы остались верны себе — и я, и особенно противник; что моя оппозиция