Размышления аполитичного (Манн) - страница 330
Именно в этом экзотизме повинен наш политический эстет, когда говорит о Франции. В том, что Франция — его страна, родина его души, мы убеждались не раз. Да и как ему по любить её, не ставить выше всех отечеств на свете? Власть политики! Власть женщин! Власть литературы! Власть разума! И когда читаешь у Роллана: «Кристоф был раздавлен разговорами с некоторыми из этих малахольных умников. Его представления о Франции оказались опрокинуты. В согласии с общепринятым мнением он считал, что французы — уравновешенный, общительный, терпимый, свободолюбивый народ. А увидел одержимых абстрактными идеями маньяков, помешавшихся на логике, готовых пожертвовать людьми какому-нибудь из своих силлогизмов. Они только и говорили что о свободе, но меньше всего были способны её понять и вынести. Нигде он не встречал более холодных и жестоких деспотов — деспотов из умственной ли страсти, или же поскольку они всегда должны были быть правы»[242], — когда читаешь такое, каждое слово складывается в узнавание, и до конца понимаешь: да, наш политик духа — француз, его любовь к Франции — натуральнейшая любовь к отечеству.
Однако любовь к отечеству должно хоть как-то держать в узде знание, некий скептицизм и критика, чувство реального и справедливость, иначе она вырождается в слепой, злобно-мечтательный шовинизм. Но, Боже мой, что же литератор цивилизации делает из Франции, республиканской Франции, действительность которой для не очарованного взгляда ведь как на ладони — что в литературе, что в жизни! Стоит лишь на мгновение поддаться героической прозе, которую он разматывает в честь экзотической родины, как распахиваются чертоги правды, свободы, света, совершеннейшего великодушия, демократии и духа; республиканская Франция нашего литератора для него — страна «легчайшего гнёта», vie facile под покровом духа. Слушая его, можно забыть, что «местечко Париж», согласно суждению самих французских писателей, жёстче, жесточе других городов по отношению к бедности. Забыть, что демократический прогресс хоть и добился там отделения церкви от государства, но, едва лишь речь зашла о выполнении элементарных требований социальных приличий, сложил оружие перед цепким интересом рантье (или обратил его против народа). Отчаянные, анархические бедствия этой государственной жизни, разложение партийной сущности, грязное соперничество клик, упадок политической морали, густой чад коррупции и скандальности, окутавший Третью республику, нашего мечтателя не смущают. Я тут заявил, что злоупотребление критикой, которой чужой народ подвергает себя устами своих писателей, видится мне интернационально нелояльным средством. И всё-таки, пожалуй, допустимо вое-пользоваться ею, сослаться на неё в диалоге с соотечественниками, красоту видящими лишь там, а дома — одно низкое, ненавистное. Не так давно мы получили в немецком переводе том большого романа Роллана, не столько изображающий, сколько анализирующий парижскую жизнь Жан-Кристофа. Я, вопреки своему обыкновению, не забываю, что книга доступна всем, в том числе и нашему литератору цивилизации, который, однако, будет от неё бегать. Обещаю не утопать в цитатах, не выписывать для характеристики республиканской Франции целые страницы с детским желанием доказать, что эта Франция — такая же реальность, как и любая другая, а в некоторых отношениях — побезнадёжней и победственней любой другой.