Размышления аполитичного (Манн) - страница 344

(а потому художественная критика жизни в самом деле принесла с собой улучшение, облагораживание, оздоровление нравственности и радость), так это нечто иное, это «вещь для себя», которая отнюдь не вправе порождать заманчивое желание считать искусство, коль скоро оно может иметь политические последствия, политическим инструментом, а художника — политиком. Художничество, ложно понимающее свой особый, ироничный род предводительства таким образом, что начинает видеть его непосредственно политически и соответственно действовать, непременно придёт к безапелляционности и моральной неуязвимости, нестерпимой позе добродетели, а в итоге кончит самочинной аспирантурой и докторантурой, за которыми не просто может последовать, но не может не последовать художественный крах.

Ирония как умеренность, как вспять обращённый скептицизм есть форма морали, личная этика, «внутренняя политика». Однако в бюргерском понимании, как и в понимании пособника духа, активиста, любая политика — внешняя. Перечислим, что делает художника неполитиком, немыслимым политиком. Тут и то обстоятельство, что ни одна государственная форма не является условием выживания и sine qua поп искусства, которое процветало на земле в самых разных условиях. Тут и прирождённое именно искусству отвращение к халтуре, неприязнь к дилетантской мелкой вспашке очевидно трудных, сложных вопросов. Тут и тот факт, что труд художника — столь высокий, тонкий, ответственный, изнурительный — едва ли оставит ему задорца строить из себя политического зазывалу. Однако все эти препятствия по высоте не сравнимы с тем, что я назвал умеренностью, умеренностью вспять обращённого скептицизма. Художника с настолько беспробудной совестью, настолько лишённого какой бы то ни было иронии, настолько поладившего со своей человечностью, довольного результатами своего труда и граждански стойкого, что он в состоянии подстроиться к походке, какой убеждённый в своей правоте обыватель шествует к урне, дабы реализовать своё выборное право, поди ещё и новое прусское выборное право, — такого художника трудно себе представить. Но где мне взять слова, чтобы передать меру онемения, изумления, отвращения, презрения, которые я испытываю при виде латинского поэта-политика и глашатая войны типа Габриэле Д'Аннунцио? Неужели этот ритор-демагог никогда не бывает один? Неужели всегда на «балконе»? Неужели он не знает, что такое одиночество, сомнение в себе, беспокойство, душевные, творческие терзания и муки, ироничное отношение к славе, стыд от «почитания»? И этого честолюбивого, столь падкого на хмель кривляку от искусства там приняли всерьёз — по меньшей мере на какое-то время! И никто не встал и не сказал: «Жалкий шут) Для штук своих плохое выбрал время. Шутам таким не место на войне. Ступай ты прочь!» Или такое возможно только в стране, сохранившей инфантилизм, в стране, где никакой политически-демократический критицизм не мешает тому, что там нет в наличии мае-штабной критики и скептицизма, то есть в стране, не изведавшей интеллектуальной и моральной критики, но более всего критики художнической? Д'Аннунцио, эту обезьяну Вагнера, этого тщеславного словесного оргиаста, чей талант «бьёт во все колокола» и для латинства, для национализма стал самым восхитительным из всех, что имелись на выбор, средством воздействия и возбуждения восторгов, этого безответственного авантюриста, желавшего лишь хмельных восторгов для себя, звёздного часа для себя, «исторической минуты» для себя, своего бракосочетания с народом и более ничего, — и его приняли всерьёз, художника, в судьбоносный для страны час, всерьёз приняли за политика? Художник как панегирист войны… «А ты?» А я! Где же немецкий художник, что подстрекал, требовал войны и чья совесть и нравственность считали бы эту войну возможной — даже у последней черты, даже за последней чертой? А я! Когда война становится судьбой, мне кажется, вооружившись имеющейся у тебя чуточкой слова и духа, встать рядом с народом, сомневаясь при этом в собственном праве на патриотизм, — нечто другое, чем злоупотреблять своим талантом, душой, способностью пьянить, известностью, дабы загонять миллионы людей в кровавый ад, а затем «с небес отечества» (о позор витийства!) сыпать на них своей парчовой прозой. Вот она, активность активистов! Вот он, политизированный эстет, поэт-искуситель, народный растлитель, сластолюбец риторического энтузиазма, политик от belles-lettres, макаронщик духа, miles gloriosus