европейской цивилизации против непокорной Германии, ибо, когда лондонская «Таймс» в один прекрасный день заявила, что война ведётся союзниками «в интересах внутреннего устройства Германии», это всё-таки уже почти то, что нужно понимать под shameless audacity
[31], но говорилось это в унисон с литератором цивилизации, который тоже ведёт войну в европейских интересах внутреннего «устройства» своей страны и который, как и любой француз, в первые недели войны охваченный некоторым унынием, после чуда на Марне убеждён в конечной победе. «Германии придётся кое с чем смириться», — говорил он тогда, и глаза его сверкали. Германии придётся наконец-то стать послушной, говорил он, и тогда она будет счастлива, как ребёнок, который громко требовал порки, а когда его выпороли, благодарен за сломленное упорство, за помощь в преодолении внутренних барьеров, за раскрепощение и освобождение. Громя Германию, ставя её на колени, переламывая её злобное упрямство, мы её раскрепощаем и освобождаем, для её же блага заставляя принять разум и стать почётным членом демократического сообщества государств.
Я уже говорил, что мне не так-то просто следить за подобным ходом мысли; теперь пойду дальше и сознаюсь, что он крайне неприятно меня задевает, как-то лично оскорбляет, приводит в негодование, затрагивает самые основы моей чести, более того, когда я впервые всё это услышал, он подействовал на меня, как яд и опермент. Но откуда? Откуда это возмущение моей последней, глубинной, лично-надличной воли волеизъявлением славного европейца, которому именно его славное европейство внушило желание разгрома собственного отечества, веру в этот разгром, в то, что силы западной цивилизации добьются-таки покладистости его народа? Я никогда не относился к тем, кто почитает лёгкую, триумфальную, под гром ударных и духовых, военную победу Германии над противником вершиной счастья — что европейского, что немецкого. Я уже довольно давно дал тому свидетельство. Откуда же чувство, овладевшее каждой клеточкой моего существа в начале войны, что, вовсе не будучи героем, бесстрашно смотрящим в глаза смерти, я буквально не смогу жить, если Запад разгромит, унизит Германию, сломит её веру в себя, так что ей придётся «кое с чем смириться» и принять разум, ratio врагов? Но, предположим, свершилось, предположим, Антанта одержала блестящую, стремительную победу, мир освободился от немецкого «кошмара», немецкого «протеста», империя цивилизации укомплектовалась полностью и, избавившись от оппозиции, задрала нос. Выйдет Европа ну немного потешная, ну немного пошло-гуманная, тривиально-подгнившая, женоподобно-элегантная, Европа уже чуть слишком «человечная», чуть вымогательская и хвастливо-демократическая, Европа танго и тустепа, гешефта и похоти à la Edward the Seventh