то, что от него ещё осталось, а не пытаться соблазнить поэзией тех, кто куда как с бо́льшим удовольствием читает иллюстрированные моментальными фотографиями книги про лошадей. (…) Безрассудно любить
жизнь и тем не менее исхищряться в попытках переманить её на свою сторону, увлечь её утончённостью и меланхолией, всем этим болезненным аристократизмом литературы» («Тонио Крёгер»). Хорошо видно, что я наложил эти понятия, слова на чисто нравственно-духовные явления, но неосознанно во мне, конечно же, присутствовала политическая воля; и это лишнее подтверждение тому, что нечего строить из себя политического активиста и манифестанта, что можно быть «эстетом» и всё-таки иметь глубокое чутьё на политическое.
Я завершаю эти записи в день, когда начались переговоры о перемирии между Германией и Россией. Похоже, давнее, вынашиваемое почти с самого начала войны желание моего сердца может исполниться — мир с Россией! Прежде всего с ней! А война, если продолжится, продолжится против одного Запада, против «trois pays libres», против «цивилизации», «литературы», политики, буржуазного ритора. Война продолжается, поскольку это не война. Это исторический период, который может длиться, как длились, например, 1789-1815 годы или 1618-1648-й, и «лишь когда», как говорится в стихах о «братском раздоре в доме Габсбургов»:
>Лишь когда мужа смертный хлад объемлет,
>Когда дитя преобразится в мужа,
>Остынет кровь, пылающая днесь.
Война продолжается, а вместе с ней — да хоть бы три десятка лет — могла бы продолжаться и эта книга, где война отобразилась в малом, повторилась в личном. Благо у меня есть возможность сделать то, что долго ещё будет заказано надрывающим силы народам, — возможность положить ей конец. Тут есть неплохие страницы — где говорила любовь. В те, что полны брани и горьких расставаний, я больше не загляну. Но, право, в них содержался ответ на несправедливо оскорблённую честь — в свою очередь, лишь отражение большого оскорбления, нанесённого одному из тех народов, что живут в мире, наделённом даром речи.
Каков же этот мир? Это мир политики, демократии; и та необходимость, что я встал против него, что в этой войне я должен был встать за Германию, а не за врага, как литератор цивилизации, для всякого зрячего с очевидностью вытекает из всего, что я писал, слагал пятнадцать мирных лет. Но видимость, будто в среде немецких работников умственного труда я со своей верой в то, что вопрос о человеке никогда не решить политически, что решится он лишь душевно-нравственно, сегодня остался один, — не более чем видимость, и покоится она на заблуждении. Слишком много высказываний благородных умов, которые остались немецкими, поскольку были беспредельно немецкими, крепят легитимность такого мировоззрения и мирочувствования. Виланд, назвав постоянным рефреном всех своих политических мечтаний мысль о том, что если человечество когда и примет более пристойный вид, то реформы нужно начинать не с правительственных форм и конституций, а с