, был национален в самом высоком и самом духовном смысле этого слова. Он был национален, и когда у него вырвался вопрос: «Какой немец, в чьей груди не угасла хоть одна искра национального чувства, может вынести мысль о том, что иноземный народ с оружием в руках посмеет
навязать нам
безумную политическую веру, разрушающую все наши исконные, бюргерские связи; и именно тогда, когда у него только и разговоров, что о правах человека, свободе, равенстве, гражданах мира и всеобщем братании, нам предлагают гнусный выбор: либо мы предаём законы нашего отечества, наших законных правителей, самих себя и своих детей, либо попускаем, чтобы с нами обращались, как с презреннейшими рабами?» Виланд понимал, что он не одинок и не совершает никакого предательства духа. Он понимал это и когда завершал ряд статей о Французской революции словами: «Верный своим принципам и убеждениям, публично излагаемым мною вот уже более тридцати пяти лет, я как писатель лишь со смертью перестану содействовать всему, что считаю в человечестве лучшим, и потому, доколе необходимо, буду посильно противостоять всем ложным, обманным, путаным представлениям о свободе и равенстве, всем максимам, рассуждениям, декламациям и ассоциациям,
ставящим своею целью или
ведущим (возможно, вопреки благим намерениям так называемых демократов) к анархии, бунту, насильственному низвержению гражданского порядка и воплощению новой политической религии западно-франкских демагогов, не сомневаясь, что тем самым я привлёк и сумею удержать в своих сторонниках
всех истинных немецких патриотов, друзей народа и граждан мира».