Что же это за эволюция, что это за прогресс, о котором я толкую? Но, чтобы объяснить, о чём речь, понадобится горстка постыдно мерзких, искусственных слов. Речь о политизации, радикализации, литераризации, интеллектуализации Германии, о её «очеловечивании» (в латинско-политическом смысле) и дегуманизации (и немецком)… Речь, пользуясь любимым словечком, воинственным, ликующим кличем литератора цивилизации, о демократизации Германии или, если всё объединить и свести к общему знаменателю, её дегерманизации… И мне участвовать в этом безобразии?
«Неужели правда, что и в Германии уже силён космополитический радикализм?»
Достоевский, «Сочинения»
Что ж, и я в нём участвую… И тут простоты ради перейдём к тем расшаркиваниям, которые, разумеется, остро необходимы, когда нынче кто-то намеревается говорить о себе. «Мировой слом! — слышу я. — Ей-богу, самое время среднему писателю отвлекать наше внимание на свою бесценную литературную личность!» Я называю это здоровой иронией. Но, с другой стороны, мне тут подумалось: а если приглядеться, не есть ли мировой слом самое время для каждого заглянуть в себя, посоветоваться с совестью, провести генеральную ревизию своих основ? Такая потребность кажется мне по меньшей мере понятной и простительной там, где даже в пору торжества внешней политики и «власти» главенствующий интерес сохраняет внутренняя политика, материи нравственные. Однако в том, что тут дело в натиске совести, а «самовлюблённость» и «честолюбивые амбиции» — диагноз наименее вероятный из всех возможных, удастся убедить лишь сочувствие, не равнодушие и не неприязнь. Пусть я рискую проявить отсутствие вкуса, но должно же быть у меня право вообразить небольшой круг друзей, знакомых и незнакомых, друзей в том смысле, что серьёзное, живое участие, которое они приняли в прежних моих исканиях и писаниях, развило в них осознанное чувство общей за эти писания ответственности, то есть друзей в смысле связующей художника с истинными его читателями и могущей оказаться достаточно крепкой, чтобы помочь им, как и мне, справиться с рискованной для нашего времени затеей в виде последующих отрывков.
Начнём с того, что имеются основания поставить моё право на «патриотизм» под сомнение, поскольку я не очень настоящий немец. Будучи на одну часть романской, латиноамериканской крови, я сызмальства был настроен скорее европейски-интеллектуально, нежели немецки-поэтично: разница… нет, противоречие, относительно которого, как я принуждён надеяться, царит единодушие, так что мне более не придётся на него напирать. Я никогда не пытался внушить себе, будто являюсь немецким поэтом наподобие Герхарта Гауптмана или Герберта Эйленберга, — речь здесь, спешу добавить, отнюдь не о месте в иерархии, лишь о сути. Дар, слагающийся из синтетически-пластических и аналитически-критических свойств, дар, избирающий сообразную ему художественную форму романа, по большому счёту, не очень-то немецкий, роман вообще не вполне немецкий жанр; пока трудно себе представить, чтобы у нас, в «нелитературной стране», писатель, прозаик, романист занял бы в сознании нации столь же представительное положение, как поэт, чистый синтетик, лирик или драматург. Повторяю — пока, ибо литератор цивилизации желает, чтобы было иначе, и знает почему. Выход романа, точнее социального романа, на авансцену общественного интереса, несомненно, с точностью до градуса будет соответствовать интенсивности процесса олитературивания, одемократизовывания, «очеловечивания» Германии, о котором я говорил и в воспламенении которого, собственно, и заключается дело и миссия литератора цивилизации.