случайно сделал это открытие в запылённом углу книжного стеллажа; за пару лет до того его сделала Европа, интеллектуальная Европа, к которой сей почтенный житель не самого крупного по размерам и значению города питал нервные симпатии; в интеллектуальной Европе воцарился пессимизм Артура Шопенгауэра, он вошёл в большую моду, ибо этот немецкий философ уже не был «немецким философом» в привычном, недоступно-запутанном смысле. Он, конечно, был очень немецким (можно ли быть философом, не будучи немцем?), поскольку, например, решительно не был ни революционером, ни сладострастным оратором, пи льстивым певцом человечества, а, напротив, метафизиком, моралистом, в политическом отношении, мягко выражаясь, индифферентным… Но, помимо этого, он приводил в немалое изумление и требовал немалой благодарности как большой писатель, проницательный ум, виртуозно владеющий языком и обладающий широчайшими возможностями литературного воздействия, европейский прозаик, каких среди немцев было, может, два-три, а среди немецких философов и вовсе ни одного… Да, это было внове, и воздействие было необычайным — на интеллектуальную Европу, которая пережила и «преодолела» моду, на Томаса Будденброка, который умер, и на меня, кто не умер и для кого это наднемецкое потрясение духа стало одним из источников столь неприличного с литературной точки зрения «патриотизма».
Примерно тогда же достигла вершины, или по крайней мере приблизилась к высшей точке, моя страсть к творчеству Рихарда Вагнера — я говорю «страсть», поскольку слова попроще, вроде «любовь» или «восторг», не вполне точно отражают суть дела. Годы наибольшей способности увлекаться нередко становятся и порой наибольшей психологической восприимчивости, которая в моём случае была мощно усилена критическим чтением, а увлечённость в сочетании с познанием и есть страсть. Самым сокровенно-тяжким и плодотворным открытием моей молодости стало то, что страсть прозорлива — или не заслуживает своего названия. Любовь слепая, любовь панегирически-дифирамбическая — смазливая придурковатость! Известного рода хрестоматийную литературу о Вагнере я и читать-то не мог. Но обостривший восприятие анализ, о котором я упомянул, вышел из-под пера Фридриха Ницше, анализ в особенности художничества, или, что для Ницше одно и то же, анализ Вагнера. Ибо везде, где в его сочинениях заходит речь о художнике и художничестве — и речь отнюдь не благосклонная, — без колебаний, даже если оно не встречается в тексте, можно подставить имя Вагнера; в основном на Вагнере Ницше изведал и изучил если и не само искусство — хотя можно утверждать и это, — то, но меньшей мере, феномен художника, как позже куда менее значительный потомок при посредничестве этого анализа страстно изведал Вагнерово творчество и в нём — почти само искусство, причём в решающие годы, так что анализ этот навсегда определил мои представления о художественном и художническом, а если и не определил, то, но крайней мере, окрасил, повлиял, и вовсе не в душевно-религиозном, скорее уж в слишком скептически-лукавом смысле.