Страсть есть проницательная увлечённость, прозорливая любовь. Прошу мне поверить, постоянство моей страсти к Вагнеру ничуть не пострадало оттого, что она преломилась в психологии и анализе, в анализе и психологии, которые, как известно, по утончённости не уступают своему колдовскому предмету. Напротив, самым тонким, самым острым жалом страсть впилась в меня именно тут, именно тут стала настоящей, отвечая всем требованиям, какие только настоящая страсть может предъявить нервной энергии. Искусство Вагнера, каким бы ни казалось поэтичным, «немецким», в себе и для себя в высшей степени современно и не так уж невинно; умное и тонкое, тоскливое и скользкое, оно умеет так сочетать усыпляющие и бодрящие ум средства и свойства, что ценитель, которому и без того несладко, изматывается вконец. Увлечение им становится чуть не пороком, входит в отношения с нравственностью, приводит к безоглядному этическому погружению во вредное, выедающее внутренности, если оно не доверчиво-энтузиастическое, а сплавлено с анализом, самые нелицеприятные прозрения которого в конечном счёте суть лишь форма прославления и, опять же, свидетельство страсти. Даже в «Ессе homo» есть место о «Тристане», являющееся вполне достаточным доказательством того, что отношение Ницше к Вагнеру так и осталось сильнейшей любовью, вплоть до паралича.
Интеллектуальное название «любви» — «интерес», и тот не психолог, кто не знает, что интерес — отнюдь не блёклый аффект, что он куда интенсивнее, к примеру, аффекта «восхищения». Это, собственно, и есть писательский аффект, и анализ не просто не уничтожает его, но непрерывно питает — совсем не по-спинозиански. Так что интерес — вовсе не панегирик, он критика, причём резкая, даже злая, практически памфлет, если она остроумна и порождена страстью, утоляющей жгучий интерес; одно лить восхваление для него пресно, он полагает, тут ничему не научиться. А если ещё удастся с толком воспеть предмет, личность, жгучую проблему, то выйдет нечто удивительное, почитающее почти делом чести остаться непонятым, выйдет продукт коварного, ловко сбивающего с панталыку вое-хищения, который на первый взгляд столь похож на пасквиль, что недолго и спутать. Я сам недавно дал незначительный тому пример, внеся в дискуссию о войне свою лепту — в виде историзирующего опуса, очерка жизни Фридриха Прусского, внушённого, даже выдавленного событиями эпохи сочиненьица, от публикации которого поначалу — война длилась ещё недолго — меня настойчиво отговаривали обеспокоенные друзья, причём не из-за оскорбляющего литературу «патриотизма», а как раз по противоположным причинам…