Так вот, новым, революционным, важным для эволюции Германии — «важным» в положительном или отрицательном смысле, это уж кому как угодно, — стало для неё по столько само учение Ницше, сколько то, как он учил. По меньшей но самой меньшей — мере его крайне западный метод, европействующая проза оказали на немецкий дух такое же влияние, как и его «милитаризм», философема власти; а «прогрессивное», цивилизационное воздействие состояло в невероятном усилении, воодушевлении и оттачивании в Германии писательства, литературного критицизма и радикализма. Именно у него в школе мы привыкли сплавлять понятия «художник» и «аналитик», так что границы между искусством и анализом размылись. Именно он напомнил нам о том, что помимо лиры Аполлон был вооружён ещё и луком; именно он научил поражать цель, и поражать смертельно. Именно он сообщил немецкой прозе чуткость, художественную лёгкость, красоту, остроту, музыкальность, владение акцентами и страсть доселе неслыханные и неминуемого воздействия на всякого, кто после него набирался смелости писать по-немецки. Не личность его о нет! — но влияние имеет разительное сходство с акклиматизировавшимся в Париже евреем Генрихом Гейне, которого он ценил и как писателя ставил рядом с собой, — сходство равно сильное как в отрицательном, так и в положительном… Данный анализ не может быть сейчас моей задачей. Читатель волен сам выверить эти положения. Надеюсь, мне удалось ясно показать, что резкое усиление прозаико-критицистского элемента в Германии под влиянием Ницше означает прогресс в самом сомнительном — в политическом — смысле, в смысле «очеловечивания», прогресс в западно-демократическом направлении, и мы не вполне вправе называть воспитанием в немецко-охранительном духе то, которое было получено в школе Ницше…
* * *
Мои писательские повадки слишком влились в русло подобных влияний, потребностей, восприимчивости, оказались таковы, что критики, которые не могли объяснить их иначе, чем Адольф Бартельс, решили превратить меня в еврея, против чего я истины ради счёл своим долгом протестовать. Если я в отведённых мне границах способствовал европеизации немецкого прозаического повествования, если смог оказаться полезен в том, что в Германии возросли значимость, авторитет романа как жанра, так это моя природа, а не место в иерархии, ибо сегодня такое место — едва ли что-то индивидуальное; оно вопрос национального уровня и даёт право лишь на демократическое самосознание, едва ли на аристократическое (можно сказать себе: «Я причастен немецкому уровню, вот моё место»), даёт право на самосознание, которое в эпоху нарастания национального одиночества и национальной угрозы, как видим, подвергается огромном опасности выродиться во что-то неприлично-патриотическое…